Лидия Зиновьева-Аннибал - Тридцать три урода. Сборник
Взяла тогда ножичек и стала резать руку повыше кисти, где синие жилки под самой кожей. Царапала и жгла боль, я захрипела как-то противно, испугалась хрипа и бросила ножичек. Тихо сочилась кровяная струйка, капелька узенькая к капельке, выжимаясь напором из ранки.
Тогда захотелось пачкать тетрадь чистописания, и, обмакнув в капельку перо, рисовала лошадь.
Я лошадь рисовала, начинала с головы, и не выходило, так что все снова приходилось, а кровь сворачивалась, и нужно было обсасывать и смачивать соленое железистое перышко. Так и вышли все несуразные кровяные конские головки с ушами-рожками.
А она спросила:
— Кто намазал красных чертей?
Мне стало и смешно, и весело, и, не думая к чему, даже без выгоды в уме, я ответила:
— Володя.
И захныкала, выжав слезы на глаза.
Она еще сомневалась. Подошла вплотную, в глаза слезливые заглянула.
— Можешь дать слово, что он, а не ты?
— Честное, благородное слово.
— И какая такая краска противная, точно кровь?
Я залпом отлопотала свои клятвы и подняла вверх гордую голову с светлыми, пустыми, дерзкими и жадными глазами.
Я ведь навсегда свои тогдашние глаза запомнила. Поглядывала же в зеркало, когда иногда расчесывала свои тонкие путаные пепельно-светлые волосы. Я тогда была красивая от того блеска глаз в светлых волосах.
Отчего же нельзя и честное слово дать, если можно лгать? Это все равно. Я любила всегда все до конца.
И отчего нельзя предавать Володю, если все совсем отдельно, и нужно, чтобы весело?
Отчего нельзя?
Пусть и он, если желает. Я и на него не обижусь.
Раз в магазине я с Александрой Ивановной покупала себе тетради. Стояли ящики лучиновые с чем-то, и было ужасно интересно с чем. Двинула муфтой по столу, дернула рукой. Когда вышли на улицу, нащупывала пальцами, чуть-чуть дрожащими, два лучиновых ящичка.
Дома разделила добычу таю один ящичек себе, один в насмешку и для приятности Александре Ивановне. Страшно внимательно поглядела она на меня, но взяла.
В ящичках были китайские цветы. Если опустить в воду — расцветают.
Таню рассчитали. Коля тогда же заметил, что серебра убавилось со стола, и сказал. Пождали. А тут пряники. Сахар из буфета, и… еще и еще гривеннички со столов. В копилке над комодом накопилось пять с полтиной.
Дождалась и Колю.
В узких саночках жмемся тесно. Он обхватил за пояс. Впереди перед носом загораживает свет широкое сукно. Откинешь вбок голову смотреть — в глаза мечется колкий, холодный снег из-под подков. А ветер взял кожу и натянул по лицу слишком туго.
Больно и задорно.
Потом запах отделанной кожи, блеск начищенной меди, уздечки, сбруя, седла, седла, седла!
Вот рай!
Я взволнована, очень взволнована. Должно быть, до того, что ничего не вижу.
И вдруг бич!
Он передо мной. Коля держит его в руках. А я, должно быть, боюсь. Так страшно бывает, когда вдруг исполнится, чем — жил.
Я ведь жила своим желанием.
И что же дальше?..
Он был тростниковый. Пальцем я потерла по светлому, лакированному стволу с бугорками на месте отрезанных ветвей.
Коля сунул мне его в руку. Он был легок, высоко взлетал тростниковый ствол, и стройно на верхушке перегибался упругий, крепко скрученный, тонкий ремень. Вот по щеке щекотнула шелковая кисточка.
Отошла туда, в свободную сторону.
Махнула порожнею рукою, сжимавшею упругую рукоятку, решительно вперед, сухим взмахом, и вдруг приняла руку в локте ловким толчком назад! Тогда я услышала, как сухо и остро щелкнул вновь обретенный бич шелковою кисточкой на конце тонкого ремня, и ремень, длинный и искусно крученный, резнул, зикнув и свистнув, воздух.
Подошли… Я выдала бич кому-то. Сделалось во мне тихо и смутно.
Пока мы ехали домой, я благоговейно сжимала в руке обернутый тонкой бумагой бич. От быстрого воздуха и тонкого мороза моя тишина прошла, и вдруг напали на меня болтливость и планы.
— Коля, я — знаешь что думаю? Припречь можно к Руслану Людмилу пристяжкой{55}.
Людмила была его жена, более темношерстая, чем он, с тоненькой головкой и острой, горбатой спиною. Она беспомощно и спотыкливо ступала на больные ноги. Каждую весну она рожала по мертвому осленку.
Коля возражает:
— Она на бабках{56} ходит. Не сгибает ног в копытах. Нельзя.
— Ничего. Это ничего! — Я торопилась, уже уколотая желанием. — Знаешь? Ей не больно. Она и сама иногда рядом с нами бежит.
— С кем?
— Со мной и Русланом.
— А ты кто?
Я не слушала. С братьями всегда так. Иногда сердилась, иногда дралась. Сегодня некогда было обижаться.
— Понимаешь, если есть бич, то можно хорошо парой. Только мне нравится пристяжной. Я Людмилу веревками пристягну. Я сама. Я не хочу кожаных постромок.
— Как же так — бич английский, а веревки, как в телегах, мужицкие?
— Ничего, правда, ничего. Нет, знаешь, это даже именно и хорошо. Бич и веревки. Я не люблю, чтобы порядок был. Бич — это в руке.
И я его сжимаю, сжимаю. Не верила еще. И… чуть-чуть печалилась презрением, уже чуть-чуть презрением к нему: ведь он был моим, и уже я его не желала, не желала жаркими восторгами, огненными кровинками, жизнью своею.
— А если пара ослов — так шибко побегут. Людмила галопом. Знаешь, Коля, я ей голову привяжу вбок — и галопом. Коля, а мы за тобой поспеем? А?
— И ты галопом?
Он продолжал насмехаться. Но на него нельзя сердиться, и слишком интересно…
— На тетеревей ты поедешь, и мы с тобой.
— Да выводки еще только осенью стреляют.
— А весной что? Коля? Что весной?
— Весною? Дупеля{57}. Ток.
— Так я с тобой всюду. Из монтекристо{58} можно дупелей.
— Ты будешь стрелять?
— А что?
— Да ты всегда о зайцах молишься. Помнишь, тебя на коленях увидел Антип?
Это Антип, лесник. Мне было стыдно вспомнить: братья взяли на охоту заячью, а я молилась.
— Вот вздор! Я теперь совсем не такая. Я буду сама.
Мы уже взбегали по нашей лестнице. Звонили в переднюю. Пока не открыли двери, бросалась ему на шею, благодарила, вдруг снова охваченная восторгом несмешанным.
Бежала, не скинув шубки и калош, по коридору, заворачивала в шкафную, там посереди торчала передвижная лесенка (на ней мы с Володей делали цирк), — взвилась по ее ступенькам на площадку, спрыгнула с высоты, в обеих руках бич держу над головой, и дальше… Снова поворот и тараканьи ступеньки. Гоп, гоп. И вламываюсь в дверь учебной.
