Мой летний эротический роман (СИ) - Лето Лена
— Можно тебя обнять?
Иду навстречу. Мы обнимаемся, искреннее. Долго не размыкаем объятий. Потом стоим друг напротив друга — его ладони на моих плечах — пытаемся насмотреться.
— Слушай… Прости за это место… — Он оглядывается, разводит руками. — Просто в моем кабинете сейчас фуршет. Может, сходим куда-нибудь?
— Давай просто прогуляемся.
Он надевает черное пальто, и мы отправляемся в темную влажную осень. Мелкий дождь хлещет по лицу, ветер задувает за шиворот. Я фиксирую это по писательской привычке, толком не обращая внимания. И папа тоже — поднял ворот пальто, сутулится, ладони в карманах, но все внимание сосредоточено на мне.
— Как ты живешь? Чем занимаешься? Как мама?..
Я рассказываю все, что приходит на ум. И про год обучения игры на фортепьяно, и про то, как в детстве болела свинкой, и как выиграла в одиннадцатом классе конкурс сочинений о Пушкине. У мамы все хорошо: подрабатывает, поет с подругами в караоке, бросила курить. Рассказываю совершенную белиберду, а папа внимательно слушает, ему интересно, прямо глаза горят.
Я не понимаю… Мой папа обычный. С такими папами дочки ходят за руку в детский сад. Такие папы носят своих детей на шее. Учат кататься на велосипеде. Почему у меня всего этого не было?..
Мы покупаем в маке чай и бредем дальше, грея руки о стаканчики.
Я спрашиваю папу о его жизни. Оказывается, у него есть жена, они вместе уже десять лет, детей нет. «Жаль, — думаю я, — было бы здорово иметь братика или сестричку».
А потом я спрашиваю, почему он не искал меня, почему не хотел узнать, как я расту, как выгляжу.
Папа останавливается. Смотрит на меня моими глазами, аж сердце щемит.
Но это ничто по сравнению с моими эмоциями, когда я слышу папин ответ.
Он не знал, что у него есть я. Мама ему не сказала.
Мама не сказала, что у него есть дочка… Она даже мне об этом наврала!
Это какая-то ерунда, этого не может быть! Это нечестно!
— Я сам виноват, — говорит папа, сгребая меня в охапку, — сам.
У них был красивый театральный роман, одного драматурга он даже вдохновил на пьесу. Папа подарил маме тысячу роз — ну, почти миллион. Ее фото с признаниями его любви были на половине билбордов на кольцевой.
Потом командировка в Минск закончилась, а гастроли продолжились. Папа обещал забрать маму в Москву, когда сам туда вернется. Но дела так закрутили, что даже не до звонков было: приходил домой, выпивал рюмку коньяка и отрубался. За одними гастролями последовали другие, потом поездка за рубеж… Там у него случился роман с актрисой — ну как роман, просто короткая интрижка, но информация просочилась в прессу.
Папа вернулся в Минск через восемь месяцев, когда гастролировал с новым спектаклем. У него была пара свободных дней. Предлагал маме встретиться, вспомнить былое. Мама не открыла ему дверь.
Больше папа не делал попыток с ней связаться: какой смысл, если женщина не хочет? Насильно? Зачем? Возможно, она просто нашла другого и счастлива. Вот так все и закончилось…
Мы сидим на скамейке на берегу Комсомольского озера. Нет ни прохожих, ни велосипедистов, ни хозяев с собаками. Будто вся набережная принадлежит только нам. Меня легонько колотит: то ли от промозглого ветра, то ли от истории, рассказанной папой.
Как бы он поступил, если бы мама призналась, что беременна? Я не спрашиваю. У меня своя история, я с ней еще не разобралась.
Мне жаль папу. Жаль, что он не знал обо мне, — вижу, что хотел бы, что эти пропущенные десятилетия тяжестью лежат на его сердце. Ведь других детей нет и, возможно, не будет. А он всего этого не переживал: моего экзамена по фортепиано, первого падения с велосипеда, вручения диплома на выпускном балу. Ничего. Потому что так решила мама.
Это было ее решение. Я не могу его изменить. И даже винить ее не могу. Но кое-что все же способна исправить.
Я встаю перед папой, который сидит на скамейке. Беру его руки и прикладываю к своему животу. Незаметный под курткой, он ощутим на ощупь: твердая выпирающая полусфера, это ни с чем не перепутать.
— У тебя не было дочки, пап, но у тебя будет внук. Если захочешь.
Он словно прилип ладонями к моему животу. Потом поднимает взгляд, и я вижу слезы в его глазах.
— Спасибо, — говорит он.
Я шморгаю носом. Железные леди не плачут.
Но сердце приятно щемит. Я поступила правильно. Я знаю.
Глава 39
Потом у меня был долгий разговор с мамой, на всю ночь. С ее истериками и заламыванием рук. Я никогда не видела маму такой. Мою непробиваемую, несгибаемую, самую сильную на свете маму. Впервые в жизни мне было ее жалко.
Она подтвердила, что не рассказала обо мне папе.
Из гордости и упрямства. Из желания наказать. Ну, она его точно наказала. А попутно себя и меня.
Я сидела рядом с ней на кровати в ее спальне, смотрела, как мама всхлипывает, зажав лицо ладонями, и чувствовала себя старше ее. По-матерински обнимала, гладила по рыжим волосам с едва заметной сединой у корней. И у папы седина… Они порознь поседели. Это же целая жизнь…
Не думаю, что мой папа самый добрый, благородный и честный человек на свете. Наверняка совершил много ошибок. И врал, и жене изменял, и поступал не по совести. Но мама тоже ошибалась. И я. Может, даже сейчас ошибаюсь. Но как понять, если это не пройденный этап? Когда еще не получается посмотреть с высоты на все, что натворил?
Вряд ли мама и в самом деле уснула под утро. Наверняка только сделала вид, чтобы меня отпустить, чтобы выспалась я. Но и ко мне сон не шел.
Если верить в судьбу, о которой твердил Лис, то она сейчас говорит мне прямым текстом: позвони Матвею. Но я материалистка.
Ночь рассеивается. Свет фонарей тускнеет. Воздух мутный, как вода в стаканчике с краской. В детстве мне нравилось рисовать. Надо не забыть рассказать об этом папе.
Продрогнув (отопление еще не включили), слезаю с подоконника и в пижаме залезаю под одеяло. Так люблю спать на спине! А сейчас неудобно.
Я расскажу Матвею о сыне, не буду сукой (ой, мам, прости). Но сама выберу место и время. Наверное, когда малыш родится. Когда я увижу в нем знакомые черты, тогда я решусь.
Выползаю из-под одеяла и проверяю «Илонин» телефон. Ни пропущенного звонка, ни сообщения. Хорошо, судьба. Вот и проверим. Больше не буду его выключать.
Потом я все же засыпаю, почти на десять часов. Просыпаюсь от грохота на кухне — судя по звуку, мама уронила, минимум, холодильник. Но, оказывается, лишь сковородку. Хорошо, что не горячую.
Сегодня у нее все как-то не складывается. Забывает просеять муку, когда готовит сырники. Кофе убегает на плиту. Но при этом мне приятно на маму смотреть: она какая-то легкая, юная. Будто сбросила с плеч тяжелый груз.
Завтракаю и иду в поликлинику на осмотр. Как же я не люблю это дело… Очередь, холодный свет, больничные стены, пугающие плакаты, ну и сама процедура…
Еще только вышла из подъезда, а внутренне чувствую себя взъерошенной, как попугай. Хорошо, хоть солнце выглянуло, — уже не так уныло. С неба, словно случайно оброненные, время от времени опускаются снежинки.
Идти неудобно — на мне мамины теплые сапоги (свои старые я выбросила в приступе гнездования, а новые все на каблуках), мамина куртка — я в ней утопаю, зато живот не выпирает, шапочка с помпоном и широченный шарф, заботливо натянутый мамой до самого моего носа.
И тут в моей сумке звонит мобильный «Илоны». Этот рингтон невозможно спутать ни с каким другим. Сердце камнем падает куда-то в желудок.
Матвей. Больше никто не знает этот номер.
Но я все же вынимаю телефон из сумки и смотрю на имя.
Мэтт.
Я же ждала этого звонка, а все равно вмиг становится жарко, душно. До боли сильно пульсирует в висках.
Вот ты и снова в моей жизни. Или нет — если я не отвечу.
— Не ответишь? — раздается его голос.
В первое мгновение кажется, что из телефона.
Потом я поворачиваю голову.
Мэтт…
Сглатываю комок в горле.
