Жозефина Мутценбахер - История жизни венской проститутки, рассказанная ею самой

Однажды я спросила его:

– Отец, вы не забыли, что мне ещё приходилось делать господину преподавателю катехизиса?

Дело было ночью, и у нас как раз была позади успешно разыгранная партия, но, правда, одна единственная.

– Нет, – сказал он, – а почему ты спрашиваешь?

– Могу я вам показать?

– Да… мне это было бы любопытно…

Я взяла его ставший мягким отвес, склонилась над ним и сунула в рот.

– Так хорошо?

– Да… это хорошо… ах… только продолжай… только не останавливайся…

Я действовала со всей сноровкой до тех пор, пока он снова не выпрямился как флагшток.

– Отец… но преподаватель катехизиса и сам мне кое-что делал… – солгала я. Мне ведь не было никакой разницы. Преподаватель катехизиса или кто другой, ведь о помощнике священника я благоразумно умолчала.

– Ты хочешь, чтобы я тоже это сделал? – спросил он меня.

– Да.

Он обхватил меня за талию, навзничь бросил на постель и тут же погрузил голову между моими ногами. И потом с таким рвением принялся надраивать палубу, что у меня аж дух захватило.

В следующий момент он, однако, прервал это занятия и начал меня сношать. Я не видела большой разницы между вторым и первым, и то и другое было мне любо, поскольку в своём вдохновении я не сдерживалась.

Надо сказать, что в это время у нас сменился жилец, и тот, который поселился нынче, был официантом из кофейни. Он подавал на стол в одном из тех небольших пользующихся дурной славой заведений, которые в народе называли «чеховниками». Он заявлялся домой в три часа ночи, до двенадцати часов дня спал и прямо от нас снова отправлялся на работу.

Это был тощий малый с жёлтым лицом, глубоко сидящими чёрными глазами и пышной причёской шестиугольником, считавшейся в те годы шикарной. И хотя ему уже минуло, вероятно, лет тридцать шесть, над верхней губой у него торчало лишь четыре-шесть жалких волоска, долженствующих означать усы.

Он был мне крайне несимпатичен, и когда в первые дни своего пребывания под нашей крышей он бесцеремонно тронул, было, меня за грудь, я ударила его по руке и отпихнула прочь.

Он косо посмотрел на меня и оставил в покое.

Однако несколько дней спустя, когда я хлопотала на кухне, он неожиданно обхватил меня сзади, прижал к себе и так намял мне грудь, что я испугалась, как бы у меня соски не набухли.

Я с негодованием выворачивалась, изо всех сил брыкалась, и он вынужден был меня отпустить. Однако злобно при этом бросил:

– Ну-ну… барышню можно трогать, только если ты преподаватель катехизиса?

Я потеряла дар речи от изумления. Тем не менее, собралась с мыслями и крикнула ему:

– Заткните пасть, сударь!

– Прекрасно… прекрасно… – ответил он, – вы, стало быть, позволяете сношать себя только человеку духовного звания…

Он, должно быть, прознал всё от жильцов дома. Но я ему не уступила.

– Если вы не угомонитесь… – строго сказала я, – то я заявлю на вас в полицию.

Он пожелтел ещё больше и промолчал. Одеваясь для выхода, он в бешенстве рвал и метал вещи вокруг. Потом гневно нахлобучил шапку, подошёл вплотную ко мне и прошипел:

– Ну, погодите-с… вы угрожаете мне полицией… потаскуха вы этакая… подождите же… вы ещё когда-нибудь умолять меня будете, чтобы я оказал вам честь…

Я гомерически расхохоталась, и он удалился.

Однако он оказался тем, кто смеётся последним.

Случилось это несколько недель спустя. Я мылась, стоя в одной рубашке и нижней юбке. Отец, собиравшийся уходить, попрощался со мной и запустил руку в вырез рубашки, чтобы немного поиграть моей грудью. В эту секунду дверь из кухни быстро распахнулась, и на пороге появился Рудольф – так звали официанта из кофейни. Он никогда ещё не пробуждался в столь неурочный час. Отец моментально отдёрнул от меня руку.

Рудольф невозмутимо произнёс:

– Прошу прощения, не мог бы я сегодня получить завтрак пораньше? Мне нужно в магистрат.

Мы думали, что он ничего не заметил.

Но едва отец удалился из дому, и я перешла в кухню, чтобы сварить кофе Рудольфу, этот субъект ухмыльнулся, глядя на меня, и рассмеялся:

– Отец, стало быть, имеет право играть титьками, а?

– Вы всё лжёте, – покраснев как маков цвет, ответила я.

– Но я ведь хорошо видел, – не отступался он.

– Ничего вы не видели, – воскликнула я, – отец только сказал мне, чтобы я тщательней вымылась.

Он во всё горло расхохотался, подошёл к чану с водой, спокойно вынул на глазах у меня свой хвост и принялся его мыть. Когда я побежала в комнату, он вдогонку мне крикнул:

– Мне тоже следует тщательней вымыться.

Затем он вошёл ко мне и сказал:

– Совершенно верно, мне нужно получше вымыться, ибо не сегодня-завтра фройляйн Пепи будет просить меня, чтобы я её отпечатал.

На сей раз настала моя очередь промолчать.

Проходили недели. Он не смотрел на меня, я не смотрела на него. Мы с отцом развлекались, если и не буквально каждую ночь, то всё же достаточно часто, перепробовав все художества, с какими я уже успела ознакомиться.

То обстоятельство, что мы с отцом вели такую жизнь, позволило мне отдалиться от других, в особенности от мальчишек. Только дважды за минувшее время я посетила господина помощника священника, да и то лишь за тем, чтобы он отпустил мне грехи.

В первый раз я застала у него маленькую девочку лет семи. Он раздел её донага, и она уже с кровати рассмеялась при моём появлении. Помощник священника лизал её, что малышке, безусловно, нравилось. Как я позднее узнала из её собственного рассказа, обычно она предавалась разврату со своим дядей и потом с мясником, имевшим лавку на нашей улице, не вступая, однако, в совокупление. Таким образом, помощник священника с ней тоже не совокуплялся. Из осторожности, как я полагаю, он только «очищал» её, и я пришла как раз вовремя, чтобы усмирить его возбуждённого маленького мирянина в своей камере-одиночке. Для этого мне пришлось забраться к ним на кровать, и помощник священника, продолжая заниматься обрядом очищения, одновременно могучими ударами снимал грехи с меня. Затем он отпустил нас обоих с миром и остался тяжело дышать в одиночестве.

Второй раз я была наедине с ним и могла исповедаться ему в отношениях с отцом.

Он всплеснул руками:

– Теперь ты пропала!

Но я ему больше не верила, я просто подыгрывала ему в комедии и думала только о том, как бы подороже продать ему церемонию отпущения грехов.

– Я буду прилежно приносить покаяние, ваше преподобие, – пообещала я.

– Какое ещё покаяние? – воскликнул он.

Тогда я опустилась на колени, извлекла на свет божий его кропило и принялась так лизать его, что оно заклокотало у него как паровой котёл.

Я затолкнула его пробку в отверстие своей бочки до самой глотки.