Обнаженная. История Эмманюэль - Кристель Сильвия
Тетя Мари много раз перечитывает объявление и насмехается над этой утопией. Тетя Алиса забирает у нее газету и говорит:
— Если, чтобы уехать отсюда, ей нужно выйти замуж, мы не прогадаем…
— Утром приносили письмо? — спрашивает Бетти.
— Нет, мадам, увы. Может быть, завтра.
— Конечно, должно пройти немного времени. Добрый день вам! Я на цветочный рынок.
— Сегодня было письмо?
— Нет, Бетти, но завтра наверняка придет.
Судя по тону тети Алисы, она в этом сомневается.
Пригладив мягкий шелковый шарф, Бетти выходит из отеля. Вот уже почти месяц как она здесь, а на объявление никто не откликается. Только несколько писем от матери, которая за нее беспокоится. Иногда Бетти делает мне приглашающий знак рукой из-за полуоткрытой двери. На стенах она развесила фотографии путешествий, своего отца и «красивого итальянчика» с улыбчивой физиономией, ее прежнего возлюбленного, как она объяснила. В животе она носила ребенка, которого скрывала, а потом потеряла. Я удивлена и не понимаю. Так, значит, детей находят не в капусте, не в цветах, а в животе? Тетя права, эта Бетти чудачка. Она учительница, взяла отпуск на неопределенное время специально для поисков счастья. Она любит тюльпаны, особенно сорт «маркиза» с бархатными лиловыми лепестками, заостренными кверху. У Бетти три печали: ее потерянный ребенок, неизведанная любовь и то, что тюльпаны не пахнут.
Стоит ей выпить бренди, как она начинает говорить, что нет, она уверена, у тюльпанов есть аромат, просто он неуловим для человеческих существ.
— Почти как мой, — шепчет она мне на ушко, а я не понимаю.
В то утро отель проснулся от громких истошных воплей тети Алисы. Бетти повесилась. Тетя нашла ее лежащей на полу, рядом с ее головой люстра, вырванная с мясом из потолка, а шелковый шарф, ее талисман, обмотан вокруг шеи.
Через полуоткрытую дверь я вижу носилки на лестнице, покрытые белой простыней, и торчащую из-под простыни руку Бетти — слабую, длинную, безжизненную. Бетти уходит с протянутой рукой.
Помню, как грустно было тете Алисе несколько дней спустя, когда ей пришлось выбрасывать два конверта, адресованных Бетти.
— Медленная наша почта… — вздыхала она.
На обороте одного из конвертов было нарисовано премиленькое сердечко. Я достала его из мусорной корзины и вечером, встав у окна, лицом к небу, громко прочла его Бетти, запинаясь на словах, которых не понимала.
На пресс-конференции, посвященной «Любовнику леди Чаттерлей», один из журналистов задает мне вопросы о политике. Это неожиданно и льстит мне. Я не отвечаю, чтобы оставаться в формате заготовленных ответов, но договариваюсь об интервью тет-а-тет. Рахид — журналист, авантюрист, фрилансер. Он напоминает мне Андре. Андре был марокканским евреем. Рахид мусульманин, но у обоих одинаковый приятный цвет кожи, характерная пылкость, нежная мужественность, бархатный голос и привычка к сладкой жизни. Рахид обольстителен, уверен в себе, независим. Он кажется мне неотразимым. Я могла бы испытать на этом мужчине свои гипнотические чары и сделать с ним все, что захочу, но я устала.
Рахид ухаживает с ослепительностью восточного владыки, но я ему отказываю. Он настаивает, извиняясь и объясняя, что таков национальный обычай. Я остаюсь ко всему глухой. Почти каждый день мне приносят сорок роз «баккара», и я храню их. Я не могу выбрасывать цветы. Динь-дон:
— Ваши розы, мадемуазель Кристель…
Постель покрыта превосходными дарами, но я отсылаю их обратно. Принимать их нет смысла, но цветы я оставляю себе, как сделала бы любая женщина, и вот я уже жду их, завишу от них, а думала, что совершенно свободна.
Однажды утром я чувствую, что розы Рахида пахнут слаще и тоньше, чем накануне. Я соглашаюсь. Я говорю «да» арабскому принцу. Пусть он возьмет меня по-хорошему!
Возвращение в Лос-Анджелес. Я удивлена шикарной жизнью журналиста Рахида. Он принадлежит к крупной ливанской буржуазии, приближенный королевской семьи Саудовской Аравии.
Я думала, что мне известен вкус роскоши, но с Рахидом я познаю самую элегантную жизнь, какая только есть в этом мире. Я вхожу в круг элиты, которая живет во дворцах и рассыпает золото пригоршнями, летает на личных самолетах — не на крохотных машинках с минидвигателями, а на настоящих «боингах» с множеством салонов, с джакузи, мягкими постелями, киноэкраном и черной крупнозернистой икрой.
Родня Рахида — арабские принцы, путешествующие по миру, чтобы поприсутствовать на лошадиных бегах, оперной премьере или дефиле великого кутюрье, чтобы играть по-крупному в Лас-Вегасе или в Монте-Карло. В такие разъезды иногда берут и меня, представляя как модный символ времени.
Рахид боготворит меня, и его поклонение пугает. Он говорит, что я оказала бы ему честь, если бы перешла в ислам и стала его женой. С такой же церемонной вежливостью я прошу дать мне время подумать.
Что для этого нужно? Изучить Коран и следовать его законам. Современный ислам защитит меня, как и тех мусульманских женщин, которые одеваются у Гуччи и Валентино и с которыми я познакомилась. Свойственную мне экспрессию придется обуздать, а кинокарьера потихоньку сойдет на нет. Рахид позаботится обо всем, что мне нужно, и у нас будет большая семья. Слово «семья» всегда вызывало во мне настоящую радость. Так и хочется закричать: о да, семью, настоящую, прямо сейчас! Остальное в программе нравится меньше. Алкоголь — для западной звезды дело привычное — будет мне вскоре запрещен.
У моего обращения в ислам будут две несомненные жертвы: моя бедная мама и сестра Мария Иммакулата.
Рахид говорит, что никогда еще не был так влюблен. Правда или мимолетная горячность пылкой натуры? А если через несколько месяцев скажет, что ошибся? На холодильник он приклеивает записки для меня: «Читать Коран!», «Не пить!», «Учить танец живота!»
Я ищу любовь, но не хочу расставаться с тем малым, что осталось, с кусочком свободы. Я отклоняю предложение в непривычных дипломатичных выражениях. Рахид обижен, разгневан и не принимает отказа. Я боюсь его настойчивости.
Мы приглашены на новогодний ужин в парижский ночной клуб. Здесь все друзья Рахида из разных стран. На мне платье, обнажающее больше обычного, облегающее и искрящееся. Под мрачным взглядом Рахида я требую своей законной дозы шампанского. Голос мой крепнет, смех становится звонким, я подшучиваю над соседями, осмелела так, что даже потрепала кого-то по щечке. Вот и десерт, а я с извинениями выбегаю на площадку для танцев. И отплясываю, виляя бедрами. Вижу, как в дальнем углу нерешительно пританцовывает шофер Рахида. Я иду к нему, протягиваю руку, и мы с ним танцуем. Рахид, обычно очень воздержанный, пьян в стельку. Он прорывается к танцплощадке и со всего размаху бьет меня по лицу, а потом тянет за руку. Я прошу его отвезти меня в Американский госпиталь. На следующий день мы пьем коньяк в баре «Две бесхвостые макаки». Лицо у меня распухло. Я получаю полный расчет, связь порвана. Он отвозит меня в Амстердам на своем белом «роллсе», прощальный букет на заднем сиденье.
Я уезжаю к себе в Лос-Анджелес. Я задумала еще немножко порисовать среди калифорнийской лазури, а потом вернуться в родные края. Голливуд вымотал меня. Я не в силах больше видеть этих существ, стремящихся походить друг на друга, — напичканные витаминами клоны, которые поднимают на пляже гантели, бегают трусцой и обжираются сладким и жирным в нерабочее время. Старые люди умирают с обвисшей кожей лица, со старческими пятнами на руках и с лакированными ногтями, уставшие от обязанности улыбаться, словно это их работа, измученные безумной жаждой золота.
