Камиль Лемонье - Самец
Руки его разжались. И, видя его подавленным, словно под тяжестью утеса, она принялась растравлять его рану, то останавливаясь, то снова принимаясь рассказывать, что барышня пожимала плечами, упрямо повторяя несколько раз «нет». Насладившись пыткой, она только тогда как будто вспомнила, что Жермена через три часа будет у Куньоль.
Он чуть ее не убил, но минуту спустя его гнев прошел; он поднял ее на руки и поднес к своим губам. Малютка одним прыжком высвободилась от него, дрожа всем телом, как будто ее обожгло чем-то жгучим и сладким, и побежала, обезумев, как животное от укуса слепня. Никогда она не испытывала такого ощущения, хотя он несколько раз ее целовал. Он тщетно окликал ее по имени, но она углубилась в лес, чтобы там скрыть свою муку и свою страсть.
Глава 27
Жермена пришла к Куньоль угрюмая, опоздав на два часа.
– Зачем ты меня звал? – спросила она.
– Чтобы тебя видеть.
И прибавил печально, что она уже не была целых пять дней.
Она сосчитала: шел лишь четвертый день.
– Ну, хорошо, четыре дня. Разве этого мало?
Он улыбнулся, чтобы смягчить ее.
Она пожала плечами. Разве у нее не было дела? Или он думает, что она совсем свободна? Ему хорошо целые дни ничего не делать. И она отчеканивала свои слова, которые лились без остановки.
Он тряхнул головой. Холод, веявший от Жермены, обдал его всего. Он чувствовал, как все рушилось, и слушал ее со сдавленным горлом, молча, стыдясь своей ненаходчивости в ее присутствии.
Она прошла два раза кругом комнаты и села, ища слов, чтобы побудить его разойтись. Устремив глаза на окружавшие предметы и не видя их, она машинально играла концом башмака. Он сидел в другом конце комнаты, опустив голову на руки, и молчал. Наконец он встал, взмахнул кулаком и прислонился плечом к стене, с опущенною головой, прямо против нее. Тогда она попробовала добиться от него слова, потому что его молчание тяготило ее сильнее, чем его упреки.
– Скажи, что тебе надо было сказать, ну?
Он отвернул голову.
– Мне? Мне… Мне ничего.
– Всегда у тебя ничего. А вот мне надоело, – у меня одни лишь неприятности.
И вот теперь, когда молчание было нарушено, она не давала ему начать. Она упрекала его за его равнодушие: ему все равно, какие сцены происходят у нее дома, – то и дело, что одни укоры целые дни. Кончится тем, что ее прогонят с фермы.
Она говорила очень быстро, разжалобившись на самое себя, и начинала, наконец, верить тому, что говорила. Одно время она так вошла в свою роль, что слезы выступали у нее на глазах. Она вынула носовой платок и приложила его к покрасневшим векам. Она надеялась на какое-нибудь доброе движение с его стороны, думала, что, быть может, он откажется от нее, и подкарауливала его краем глаз, увлажненных слезами.
Он покачивал головою, продолжая хранить молчание.
Она пустилась на хитрость.
– Все мужчины эгоисты, думающие только о том, чтобы позабавиться. Женщины для них – одно только средство удовольствия и больше ничего. Им бы хотелось иметь их постоянно под руками, как игрушки.
Она воодушевилась. Кровь прилила к ее щекам. Теперь она решительно глядела на него, чтобы вызвать его на ответ. И, подавшись телом вперед, она отчеканивала слова, сопровождая их резкими жестами, как будто кидая их ему в лицо. Но выходило обратное тому, на что она рассчитывала. Вместо того, чтобы разжалобить его, она его ожесточала: его хитрость, лесного жителя, подсказала ему о кознях и сетях, скрытых за этой грудой жалостных слов.
Он отошел от стены и сел рядом с ней с руками в карманах.
– Ну, и что же? Ты хотела что-то сказать мне? Ну, говори же.
Она подумала мгновенье и с красивым жестом, как бы отдаваясь, кинулась ему на грудь с рыданием.
– Я не могу сказать всего. Я несчастлива с тобою. Нам надо видеться реже. Позднее, как знать, может быть, все уладится.
Он был взволнован. Теплота ее слез размягчила его.
– Я гораздо несчастнее, – сказал он, – но не думаю покидать тебя, Жермена.
Она объяснила ему, что это не то же самое, стараясь подыскивать убедительные доказательства, и взгляд ее был далекий, как у людей, которые рассуждают.
Но он кивал головою, ничуть не убежденный.
– Если бы ты мне об этом говорила до завтра, – возразил он, – я все равно бы не поверил. Я устроен, наверно, не так, как другие.
Он схватил ее в свои объятья и прижался головою к ее плечу.
– Я бы не мог так не видеть тебя целыми днями! Тебе стоило лишь прийти один разочек в лес, а потом ты могла бы уйти; с меня было бы довольно. Но ты не пришла.
Она ответила, объясняя причины: она ведь была так занята, даже в воскресенье, вчера, она весь день провела в работе.
Его охватывала дрожь перед очевидностью ее обмана, и вдруг спокойно и холодно он спросил ее:
– Ты работала вчера? Да?
Она не угадала ничего и кивнула головою. Он почувствовал как бы удар, и на лице его выступил пот.
– И до вечера?
Эта настойчивость сделала ее осторожной; сомнение проскользнуло в ее голове. Она заколебалась, быстро повернула глаза в его сторону и, набравшись смелости, бросила:
– Да, до вечера.
Тогда бешенство овладело им; он грубо оттолкнул ее.
– Ты соврала.
Она встала, выпрямилась во весь рост и вызывающе вскинула голову, готовая начать борьбу.
– Что? Я соврала?
Да, да, она врала. Разве так трудно понять? Она обманывала его: у нее были любовники. И весь вчерашний гнев вновь охватил его, он бросил ей в лицо ужасные слова.
Он чуть не убил из-за нее человека. Но она не стоила этого. Давно-давно она уже обманывала его. Он был достаточно глуп, веря ее словам. Да, мамзель охотно разрешала сыновьям фермера сопровождать ее, давала им руку, заставляя их, может быть, даже верить, что она невинна.
Он скрестил руки, съежился весь и вытягивал в ее сторону свое обезображенное лицо. Слова вырывались сквозь зубы, сдавленные, прерываемые едким смехом, который хлестал, как бич. Ее руки опустились вдоль тела. Она слушала, оцепенев, глядя застывшими глазами на пол. Ее мучило не то, что он стоял на дороге, когда она проезжала с сыном Эйо, а то, что он мог причинить ему зло. Что, что? Чуть его не убил… Но ведь тогда всем все будет известно.
Она набралась храбрости и шагнула в его сторону.
– Да, правда… у меня есть любовник.
Она не успела вымолвить, как ее обдало страхом, и она закрыла лицо руками.
Признание свалилось на Ищи-Свищи, как каменная глыба. Он сдавленно выкрикнул «ха!» – как сраженный пулей, не ведая, откуда выстрел и отчего. Но мгновение спустя, ее слова вонзились, как гвоздь, в его мозг, и, указывая ей повелительным жестом на дверь, он крикнул:
– Шлюха, пошла вон, шлюха!
Низкое чувство женщины взяло верх. Она подумала, что все теперь кончено, что он оставит ее, и побежала к двери, как к избавлению, но его рука поймала ее за юбки.
