Макс Ренуар - Дьявольские Карты
- Это мое убежище, нравится?
- Здесь чудесно, особенно когда вы здесь.
- Без меня не могут быть здесь в этой беседке. Когда я буду уезжать отсюда я ее сожгу. Здесь у меня было столько приятных минут, что я ревную ее ко всем, кто мог бы в ней получить то же самое. Я очень привязываюсь к вещам, некоторые я люблю как живых. Это называют фетишизмом, но меня не пугает это слово, пусть называют как хотят, мне так нравиться. А у вас есть любимые вещи?
- Нет… А впрочем, есть. - Я вспомнил карты и туза червей.
- Что это за вещь? - спросила она, глядя в зеркало. Мне не хотелось говорить ей про карты и, чтобы замять разговор я переменил тему.
- Какие у вас прекрасные волосы, - сказал я. Она кокетливо тряхнула головой и, мило улыбаясь ответила:
- Я только боюсь, что скоро останусь лысой. Уж больно много желающих иметь их на память. Хотите, я вам отрежу локон?
- Вы очень добры ко мне. Чем я заслужил ваше внимание?
- Ничем. Вы интересный мужчина, вы мне нравитесь, - она поднялась с пуфа и подошла к трюмо. Отыскала ножницы, она быстро срезала длинный локон у виска,
- 7 -
- Нате, - она быстро бросила мне волосы, и они, как тоненькие серебристые змейки, рассыпались передо мною. Я бережно собрал их и положил в портсигар. Она причесалась, протерла духами лицо и руки и села на свое место.
- Почему вы такой робкий и молчаливый?
- Я не молчаливый, я просто поражен вами и всем этим и никак не могу прийти в себя.
- Хотите, я вам покажу журналы, в которых помещены мои портреты? - она подошла к шкафчику с книгами и вытащила от туда целую кипу ярко иллюстрированных журналов разных стран.
- Вот я во Флориде на конкурсе красоты. Мисс Вселенная 1945 года. А вот я в Дании. А вот это в Бельгии. Смотрите, какой шикарный кабриолет. Я специально привезла его из Америки, чтобы ошарашить королеву своим блеском.
- Получилось?
- Еще бы. Королевой в Бельгии была я, а она только присутствовала при мне.
Салина выбрала из кучи еще один красочный журнал и показала мне. На ней была фотография женщины в таком тонком платье, что можно было бы считать ее просто голой. На ее руках были черные перчатки, инкрустированные блестками, запястья обоих рук охвачены широкими браслетами из драгоценных камней, в черных волосах горела рубиновая роза. Сквозь узкие прорехи черной маски искорками просвечивались зрачки глаз.
- Узнаете, кто это?
- Наверное вы?
- Угадали. Это я так была одета на прошлое рождество на празднике в Майами. Там было много почетных дам, они шарахались от меня, как от чумы, - со смехом сказала она, любуясь своей фотографией, - но все остальные были потрясены экстравагантностью моего костюма, парни бегали за мной толпами. На них было смешно смотреть. Один до того разгорячился, что в самозабвении слизывал во время танца пот с моего плеча. Я очень люблю, когда на меня смотрят мужчины. Мне приятно наблюдать, как очарованные моим голым телом, они начинают трепетать от желания и плотского возбуждения. Они шарят по мне глазами и чудится, будто на глазах у всей публики меня гладят по самым сокровенным местам, будто взгляды мужчин проникают в меня, как плоть в плоть. О, я упиваюсь этим и мне хочется в эти минуты еще больше раскрыться их взорам и отдаться одновременно всем.
Салина зажмурила глаза и, запрокинув голову иступленно прошептала:
- Ах, как жаль, что люди себя ограничили пресловутой моралью, сковывая себя навеки золотыми цепями нравственности и самое чудесное во всей вселенной назвали пороком. Эх люди, люди, - со вздохом вырвалось у нее восклицание. Она встала с дивана и подошла к столу. Воцарилось неловкое молчание. Я не знал, что ответить ей на этот выпад страсти, чувствовал себя виноватым, уткнулся в журнал.
- Зачем мы с вами ушли от всех? - вдруг спросила она.
- Там было скучно, а здесь еще скучнее. Боже, как мне надоела эта скука. Как опротивел мир со всеми его мелкими, до смешного ничтожными страстями, с его никому ненужной целомудренностью и лживой нравственностью. Каждая завалящая девка изображает из себя невинность, а в душе у нее зловещий букет такого порока и разврата, что кажется, будто она сплошная багровая дыра, в которую чуть не каждый день и час бросаются все новые и новые мужчины. А эти мужчины, жаждущие вина и оргий в минуту прояснения нравственности, вдруг начинают громко вещать еще о морали нравственности, пренебрежительно называют шлюхой женщину,
- 8 -
с которой еще вчера извивался в постели, вкушая сладости, которые никто, кроме женщины, ему не дает. Вы смотрите, в каких условиях мы живем. Почему юбки должны быть до колен, а не выше и не ниже, почему я могу оголить свою грудь, но только не сосок? Почему на пляже я могу ходить почти голая, а по городу обязательно должна идти одетая с ног до головы? Чушь какая-то. Вот мне хочется сейчас раздеться, я хочу отдохнуть от тугого платья, но вы здесь и мне уже неудобно это делать, если вы не отвернетесь. Ну что же вы молчите? Ответьте мне.
- Я с вами во многом согласен, но кроме сочувствия, почти ничего высказать не могу. Ведь я сам в таких же оковах, как и вы. У меня с кровью матери еще в утробе все это. Мы, немцы, высоко ценим целомудрие и нравственность, для нас это не просто слово, а культура жизни.
- А, не мелите чепуху, - перебила она меня, раздраженно отшатнувшись. - Мы… немцы… У вас не меньше проституток, чем во Франции, вы тоже толпами лазите посмотреть голое ревю и печатаете миллионами порнографические карточки, - теряя свой шелковый платок, она прошлась по комнате и подошла ко мне.
- А все-таки вы, немцы, необычный народ. У вас нет бесшабашной веселости и милого юмора французов, у вас нет шокирующей развязанности американцев, нет кукольной учтивости швейцарцев и раболепности арабов.
- Зачем вы мучаете себя такими мыслями? - спросил я ее и как-то бессознательно опустил руку на ее колено. Она вздрогнула, словно под ударом электрического тока и, удивленно глянув на меня отодвинулась.
- Идите в гостиную, я хочу побыть одна, - и как бы извиняясь добавила, - я от скуки совсем больна, а вы для меня неподходящее лекарство. Идите, если Карл не уехал, шепните ему, чтобы он пришел сюда.
Мне хотелось избить ее, месить как тесто, меня душило бешенство. Мое самолюбие было растоптано ее острым нежным каблучком и это требовало отмщения. Я сдержал порыв своей ярости, вяло пожав ее холодную руку и, ни слова не говоря, вышел. Проходя в дверь, я незаметно отодвинул гардину так, что образовалась довольно большая щель. В дом я не пошел, а спрятался в ближайшие кусты. Через минуту, убедившись, что за мною не следят, я подошел к беседке и отыскал глазами фигуру Салины. Она сидела все в той же позе. Прошла минута, вторая, третья… Она нетерпеливо взглянула на часы, прошлась по комнате до самой двери и вернулась к зеркалу. Потом она стала собирать журналы, подолгу разглядывая некоторые из них. Уложив журналы на место в шкаф, она опять посмотрела на часы и принялась расхаживать по комнате. Заглянув за дверь, она вдруг остановилась, сняла платье и осталась в очень тонких и узких трусиках, которые блестящей ленточкой прикрывали низ ее живота. Она осторожно стала растирать оголенные груди, любовно рассматривая себя в зеркале. Покончив с массажем, она сняла туфли и чулки, забралась на диван, долго укладывалась, выбирая позу и наконец затихла. “Это она так ожидает Карла”, - мелькнула у меня мысль, от которой мне стало не по себе, - “а я для нее плохое лекарство. Что она хотела этим сказать?” Я стоял в смятении, не зная, что делать. Позвать Карла не позволяло самолюбие, а возвращаться к ней сейчас я не решался. Меня колотила нервная дрожь и неприятно замирало сердце. Чтобы успокоиться, я решил пройтись по саду и выкурить сигарету. Когда я снова подошел к беседке, в ней было темно. Я испугался - а вдруг она ушла? И теперь у меня не будет никакой возможности увидеть ее. Но я сразу сообразил, что она не могла уйти незамеченной мною, так как я шел по той дорожке, которая идет к дому. Я решил пойти к ней и сказать, что Карл уехал, а потом будь, что будет.
