Обнаженная. История Эмманюэль - Сильвия Кристель
Я часто задаю себе вопрос, что за жизнь клубится и гудит за закрытыми дверями. Чем там занимаются? Я чувствую в себе постоянную потребность подглядывать, когда из-за полуоткрытой двери на пол падает небольшой лучик света; точно старуха, сидящая у окна, я хочу получить свою порцию чужой жизни. Захлопнутые двери скрывают близость, желание, тайну.
Я внимательно прислушиваюсь ко всем звукам. Я смекнула, что существует сила, которая оказывается мощнее всех других, раз она, едва стемнеет и затихнет городской шум, сближает все живое, притягивает людей друг к другу, словно магнитом. Я вижу, как в баре тела соприкасаются под столиками, а женщины благосклонно кивают мужчинам. Эта взрослая сила меня интригует.
Но почему она не затрагивает моих родителей?
Почему они не вместе? Мать не склоняет покорно голову, как другие женщины. Нет, мои родители не сплетаются в объятьях, даже когда закрывают дверь. Я это знаю. У них в спальне спит мой братик. Я вхожу туда без стука, бесшумно, с невинным видом, будто заблудилась, я полна решимости узнать правду. Мои родители редко спят вместе. Они вечно поступают друг другу наперекор. Когда мать ложится спать, отец встает. Когда отец начинает раздеваться, мать уже просыпается. У ног отца всегда вертится и рычит пес Каллас. Вокруг них нет никакого круга интимности.
Тетя Алиса столь же прямолинейна и чопорна, сколь непредсказуема, чудаковата и безрассудна тетя Мари.
Тетя Алиса — мамина сестра. Рано утром она приезжает на работу в отель из Хильверсума, что в двадцати километрах от Утрехта. Живет она с матерью, с моей бабушкой, благочестивой протестанткой, строгой, молчаливой и доброй.
Иногда я сбегаю к ней, пытаясь вырваться из суматохи отеля. Впервые я поехала на поезде одна, когда мне было четыре года. Ветер доносил до меня объявления об отправлении поездов. Я была уверена, что это зовут меня, и просто уехала, ничего никому не сказав.
— Внимание, отойдите от края платформы, поезд на Хильверсум отправляется!
А я уже сидела внутри, и все меня с любопытством рассматривали: что за кроха?
У бабушки есть принципы, она — строгий хранитель моего детства, его твердая опора, чего не скажешь об отеле с его беспокойной суетой.
По воскресеньям у бабушки тихо, за столом нужно обязательно сидеть молча, велосипеда нет. Нет и привокзального киоска с жареной картошкой. Все рассаживаются и произносят молитву, чтобы не угодить в адское пекло. Необходимо благодарить Бога за каждую трапезу, будто Он нам ее подарил. Это непонятно, но в напряженной тишине, воцарившейся за столом, я чувствую, что мои вопросы окажутся явно некстати. И молчу, стараясь быть послушной, ведь я для этого приехала.
Мои любимый стул стоит напротив трехстворчатого зеркала, в которое я подолгу смотрюсь. Собственная персона вызывает у меня любопытство. Я стараюсь изучить себя, подобно многим одиноким детям; я собой интересуюсь. Рассматриваю профиль, затылок, все, чего просто так не увидишь. Еще я наблюдаю за тем, как расту. И чем больше наблюдаю, тем быстрее расту. Мне нравится смотреть на себя. Как только бабушка уходит, я подхожу к зеркалу так близко, будто хочу поцеловать свое отражение. От моего дыхания стекло слегка запотевает, и мне приходится протереть зеркало, чтобы снова увидеть себя. Я меняю выражения лица, гримасничаю. Притворяться — легко.
Цвет глаз — семейная черта. Я не могу его точно определить. Серый или светло-зеленый?
Бабушка не любит этот нарциссизм, мои кривляния. Долгое созерцание своего лица, всматривание в него под разными углами делают меня рассеянной и вообще переходят все границы. Однажды бабушка закрывает зеркало газетной бумагой, а потом молча созерцает мое разочарование с благодушной властностью. Лишенная такого увлекательного зрелища, я на несколько выходных дней просто подчиняюсь тихому и приятному бабушкиному распорядку.
У тети Мари маниакально-депрессивный психоз, как у ее отца.
— У нее не все в порядке с головой, — говорит мать, понизив голос.
Прежде чем наша странная тетя переехала в отель, мы ездили навещать ее в больницу. Тетя Мари выглядела вполне нормальной, была улыбчивой и любезной. Ей нравилось, что мы приезжаем, и она всегда старалась вести себя спокойно, давая понять, что она такая же, как все, и ее напрасно здесь заперли. В зависимости от ее душевного состояния тетю накачивали литием или трясли электрошоком, искусственно поддерживая ровное настроение. Меня, тогда еще ребенка, поразило телосложение санитаров.
— Они звери! — говорила тетя Мари тихо, чтобы санитары не слышали. Чтобы вырваться из больницы, она подожгла свою кровать, и ее выгнали. Забирать свою сестру приехал отец. Он подписал документы, заплатил за сожженную кровать и приютил тетю Мари в отеле.
— Скажи им, что я не сумасшедшая, ну скажи же, скажи! — вопила она, покидая больницу. Прием сильных медикаментов лишал ее способности высказываться — из нее делали какое-то тихое существо с погасшей улыбкой. Сейчас она мстительно показывала пальцем на белокурых верзил с бесстрастными лицами, ожидающих от отца одного только знака, чтобы запереть ее снова.
— Ну конечно, ты не сумасшедшая, — отвечал отец, крепко держа ее за руку. — Поехали!
«Маниакально-депрессивный психоз» — слово занятное, сложное, звучит как научная формула. Его всегда произносят отчетливо, но почти шепотом. Печальная тревога читается на лице матери. Должно быть, это тот недостаток, который нужно скрывать, редкий порок, поразивший всю нашу семью, но нашедший внешнее проявление только в тете.
Тетя Мари полжизни ходит по земле, а вторую половину витает в облаках. Она живет в основном ночью, когда яркие краски стираются. Она может целыми днями смеяться и напевать, покупать в кредит странные подарки и кричать, что жизнь коротка, но прекрасна. В такие дни она дарит свою любовь всем, словно огромные букеты цветов. Потом вдруг уходит в себя, точно жертва разбитой мечты или ушедшей любви, и нет тогда никого тише и медлительнее нее. Но вот она снова оживает, и ее вера в любовь становится даже глубже, чем прежде; тетя удивляет нас своими чудачествами по причине временно возродившегося жизнелюбия.
Когда я вырасту, то буду маниакально-депрессивной, это делает жизнь ярче, забавнее.
Я любила своих теток. Они — такие разные — всегда были здесь, рядом со мной, девчонкой, предоставленной самой себе. У окружавшей меня повседневности были их теплые и живые лица; каждый день мои тетки ткали вокруг меня мягкую пряжу любви.
