Георгий Котлов - Несколько мертвецов и молоко для Роберта
Потом я появился у своей тетки в селе Пикшень Нижегородской области, идти домой было нельзя, жил там почти три года, и за это время закончилась та война. Иногда моя любовь навещала меня, всегда не одна, ненадолго, и у меня не было момента, чтобы сказать ей все, что хотел. Когда мне это надоело (шутка ли, ждать три года!), я объявился дома, почти две недели назад, в понедельник, который, как известно, день тяжелый, и в тот же день она ушла от меня, сказав, что я никогда-никогда ее не увижу.
Да, именно так.
Я сказал ей, что очень люблю ее, а она мне ответила, что я чудовище, маньяк, извращенец и больше никогда-никогда ее не увижу. Не понимаю, почему она так сказала. На мой листок она и глядеть не стала, брезгливо отдернула руку, когда я пытался вручить ей его. Она ушла, но я все равно жду. Не теряю надежды. Может быть, она тоже меня любит? Пусть не так, как я ее, хотя бы капельку, совсем чуть-чуть, и тогда она все равно вернется. Ее нет вторую неделю, а прошла как будто вечность.
Кровь из ранки перестала течь. Колпачок с кровью стоял на краю ванны, окруженный зажженными свечами. Паук сидел в своей паутине, на мою кровь ему было плевать.
4Я подставил под струю воды ногу, чтобы она не так громко журчала, и прислушался. В дверь звонить перестали, а вот меломан сверху снова включил свой магнитофон: Делон и Далида исполняли старую-престарую композицию, которая называется вроде бы «Слова», точно не помню. Видимо, он никуда не уходил, а просто менял кассету. После Делона и Далиды Б. Моисеев исполнил «Глухонемую любовь», и я снова выключал воду, чтобы было лучше слышно. Хотя я ни разу в жизни не видел того меломана, который живет на третьем или четвертом этаже и любит слушать музыку в ванной комнате, он все равно мне страшно симпатичен — все песни не только старые, но и строго в моем вкусе, медленные и грустные. Из тех, что действительно мне нравятся, что я готов слушать круглые сутки напролет, сидя, как и он, в ванне и зная, что не надоест. Еще он включает Глорию Гейнор, Хулио Иглесиаса и «Роксет». Сейчас он поставил Б. Моисеева.
После музыкального вступления последовало начало:
За столиком уютным я допивал свой кофе…
Мало того, что воду выключил, я еще привстал вдобавок, чтобы было лучше слышно. Если от песни Джорджа Майкла, которую я слушал с меломаном вначале, я балдею, то «Глухонемая любовь» в исполнении Б. Моисеева — для меня просто что-то фантастическое. С ума можно сойти от душевности и той невыносимой тоски, которой пропитана мелодия и каждое слово песни. И почему-то всегда под эту песню мне хочется плакать, словно ребенку, которого бросила мать. Маленький мальчик не только боится темноты, вдобавок его бросила мама.
Когда начинался припев, маленький несчастный мальчик присоединялся тоже и громко подпевал о том, как глухонемая любовь стучалась в окна, стучалась в двери… Получалось своеобразное трио: Б. Моисеев и одна из его шикарных леди с красивым и очень сексуальным голосом звучали по кассетнику на третьем или четвертом этаже, я — громко подвывал на первом, привстав в своей ванне, в которой воды было чуть-чуть, на дне, и окруженный, словно покойник при отпевании, зажженными свечами. По моим щекам действительно потекли слезы, а паук просто слушал нас.
Когда песня кончилась и новой не последовало, я решил, что теперь-то меломан точно намылся, наслушался музыки и ушел из ванной, прихватив свой магнитофон и все кассеты. Мне спешить было некуда и я, снова включив воду, остался.
Наверное, меломан живет все-таки на третьем этаже, в 84-й квартире, а раньше там жила семья Филькиных: родители, отец — инженер на заводе, мать — бухгалтер в продуктовом магазине, и две их дочки, одна — моя ровесница, вторая — младше года на четыре. Теперь они здесь не живут — переселились задолго до того, как я пошел служить, отправился отдавать долг Родине.
В детстве с девчонками я дружил, ходили друг к другу в гости, чаще я к ним, и мы играли в карты, лото, разглядывали снимки в порнографических журналах, которые они доставали из нижнего ящика письменного стола своего отца. Он всегда прятал их в нижний ящик под стопку каких-то документов, думая, что уж там дочки на эти журналы не наткнутся, но он ошибался.
Когда я приходил к ним, они неизменно вытаскивали из письменного стола папашины журналы, и мы втроем, склонившись голова к голове, валялись на полу и с волнением разглядывали яркие цветные снимки. При этом я, дурачась, констатировал: «Наташ, это ты? Блин, что делаешь, а?..» — и дальше в похабно-подобном духе. Старшую сестру звали Наташей, младшую Леной. Они краснели от моих слов обе, но Лена, хоть и младше, была бойче, и, вряд ли понимая до конца, что за дела творятся на снимках, заступалась за сестру, лупила меня маленьким кулаком по спине и отвечала, что это я сам там и есть. А когда у одного из запечатленных на снимках мужчин кроме большого жала обнаружилась еще и широкая ухмылка, открывающая мощные, как у меня, клыки, их радости и насмешкам и вовсе не было предела.
Однажды в халате своего отца они нашли презерватив, вытащили его из блестящей оболочки, развернули и долго разглядывали. Потом они предложили мне примерить его. Я ради смеха с самым серьезным видом стал расстегивать ширинку на брюках, а они, подумав, что я действительно собираюсь это сделать, прыснули и убежали в другую комнату. В тот огромный, развернутый и скользкий резиновый мешок я, наверное, мог поместиться целиком. Потом мы наполнили презерватив водой и сбросили с крыши на прохожего.
Они переехали, да, и я не знаю, где они сейчас живут и чем занимаются. Может, давно повыскакивали замуж и вовсю занимаются тем, что видели в отцовских журналах и от чего краснели.
Как-то Наташа здорово подшутила надо мной, сказав, что отец принес с работы такой приборчик, с помощью которого можно смотреть сквозь стены. Я знал, что отец у них инженер, конструирует что-то на заводе в своем конструкторском бюро, и почему-то сразу этому поверил, хотя сам приборчик Наташа, как я ни упрашивал ее, показать категорически отказалась. Зато узнав, в какое время вечером я пойду мыться, пообещала, что будет сверху за мной подглядывать. В своей наивности я дошел до крайности и, когда вечером залез в ванну, был в трусах и прикрывался вдобавок старой газетой «Труд». Я полагал, что все это сможет уберечь мою срамоту от Наташиного взора, наблюдающего за мной в папин приборчик с высоты третьего этажа. Почему-то я был уверен, что если бетонные плиты для этого приборчика не помеха, все равно как стекло, то красные трусы и несколько газетных листов — это то, что надо.
И я лежал тогда в своей ванне, в которой, как и сейчас, было совсем чуть-чуть воды, и, глядя на потолок, всячески кривлялся и показывал язык, действительно думая, что она видит меня, но только не то, что у меня в трусах.
