Тиамат - Эклипсис
Альва Ахайре с отчаянной решимостью начал раздеваться.
Остальное он помнил какими-то урывками. Эссанти восторженно взревели, когда он скинул с себя последнюю деталь одежды и на мгновение встал, выпрямившись, освещенный костром. Он знал, что они видели. Почти все, перед кем он показывался голым, на удивление неоригинально сравнивали его с золотой статуей. Отстраненно отметив это, он перестал обращать внимание на что бы то ни было, кроме своей невольной жертвы. Как будто все вокруг исчезло, осталось только беспомощное тело перед ним. Альва перевернул эльфа на спину и склонился над ним, пьянея от запаха его кожи, к которой не приставала вонь лагеря степняков. Не в силах противиться искушению, он несколько раз поцеловал его в израненные губы, так нежно и осторожно, как только мог, боясь причинить боль. Может быть, ему показалось, что губы эльфа чуть шевельнулись, как будто он хотел ответить на поцелуй, и в его равнодушных глазах на мгновение промелькнуло что-то живое, похожее на удивление. Показалось, наверняка показалось, но все-таки мысль об этом невероятно завела Альву, и он овладел эльфом, использовав для смазки собственную слюну. Он изо всех сил смирял свое нетерпение, старался быть ласковым и неторопливым, как будто лег с юным мальчиком, у которого был первым любовником, ах боже мой, ведь он и выглядит как мальчик, ему же на вид лет восемнадцать, а на самом деле может быть хоть тысяча… А вот что ему точно не показалось, так это тихий, еле слышный стон, сорвавшийся с бескровных сиреневых губ, наверное, он все-таки сделал ему больно, но ведь эльф не кричал даже под пытками, почему же Альва заставил его стонать? Но он уже не мог об этом думать, потому что волна захватила его и понесла к финалу, и он кончил, стискивая эльфа в объятиях и целуя его исступленно и страстно, будто они делили ложе любви.
Через мгновение окружающий мир вернулся, и Альва почувствовал, как сильная рука поднимает его на ноги.
– Отведите пленника в шатер нашего гостя. Кроме него, теперь больше никто не смеет к нему прикасаться! – приказал Кинтаро.
Вождь прижал его к себе и поцеловал. Альва без удивления отметил, что тот успел уже избавиться от одежды и прийти в состояние полной боевой готовности.
У Альвы кружилась голова, ноги подгибались, как будто он был пьян, но дело было вовсе не в вине. Он все еще был возбужден, и губы его сами вернули Кинтаро его жадный сладострастный поцелуй, а руки обвились вокруг шеи вождя.
Кинтаро засмеялся.
– Я все-таки задам тебе вопрос, северянин, как того требует обычай. Ты отдашься мне сегодня?
– А что мне еще остается, – хрипло пробормотал Альва, повисая на шее у высокого степняка. Ноги его уже не держали.
Трепеща от сладостного предвкушения, он позволил уложить себя на шкуры и отдался грубым ласкам Кинтаро, издавая бесстыдные стоны, как самая низкопробная шлюха. Через несколько минут вождь бесцеремонно притиснул Альву к земле своим тяжелым телом и взял его нагло, без всякой деликатности, заставив содрогаться от наслаждения, разбавленного болью.
Часть сознания Альвы, которая еще оставалась трезвой, подсказала ему, что вино и близость с прекрасным эльфом сыграли свою роль, и он почти пришел в состояние невменяемой похоти, в котором мог пойти в постель с кем угодно. Если после вождя кто-то другой захочет его тела, вряд ли Альва сумеет отказать.
Но Кинтаро не намеревался ни с кем делиться своей добычей. Оказалось, что первый акт был всего лишь прелюдией, и после он увел Альву в свой шатер. Похоже, Кинтаро обладал совершенно неистощимой мужской силой, и в перерыве между ласками, когда мозги на короткое время снова включились, Альва подумал: «Уж не за это ли его выбрали вождем?» – и чуть не разразился истерическим смехом.
Он позволял делать с собой все, что хотел Кинтаро, надеясь в его бурной и неистовой страсти найти забвение. Потому что перед глазами все еще стояло лицо эльфа, он помнил, как целовал его, прикасался, как серебряное тело трепетало под ним, когда он входил все глубже и глубже с каждым толчком в тугую прохладную глубину… Альва не мог избавиться от наваждения, даже когда сильные руки и губы эссанти мучили его, причиняя боль, оставляя синяки и засосы. В жилах его будто тек расплавленный огонь, и чресла пылали от ненасытного желания, которое было невозможно удовлетворить. Оно лишь притуплялось немного, когда дикий кочевник с рычанием насаживал его на себя, впиваясь ногтями ему в плечи, и сила его оргазма сотрясала все тело Альвы, как цунами, затуманивая на какое-то время его сознание вместе с образом эльфийского пленника.
Эссанти сдался только под утро, доведя себя до полного изнеможения, и уснул, по-хозяйски прижимая к себе своего любовника. Тот осторожно высвободился из его рук и, шатаясь, выбрался из шатра, ощущая, что у него болит все, что только может болеть в человеческом теле. Уже светало, от погасших костров шел легкий дымок, пасущиеся между шатрами лошади тихо всхрапывали. Альва не помнил, где его одежда, и искать не собирался. Переступая через обнаженные тела, сплетенные в объятиях, он добрался до своего шатра и вошел внутрь.
Эльф сидел у задней стены, обхватив колени руками и положив на них подбородок. Должно быть, он дремал, но, услышав приближение Альвы, поднял голову и взглянул на него. Через откинутый полог в шатер проникли первые лучи солнца и осветили лицо эльфа. Оно было таким же красивым, как Альва его запомнил, и таким же бесстрастным, только взгляд на мгновение стал робким и каким-то беспомощным, как будто эльф вдруг осознал, что находится в полной власти своего нового хозяина.
Ахайре сделал шаг вперед. Должно быть, что-то отразилось в его глазах, или вид его мужского достоинства, по-прежнему находящегося в полувозбужденном состоянии, был достаточно красноречив, потому что эльф вдруг опустил ресницы, и Альве показалось, что щеки его окрасились легчайшим, еле заметным румянцем. Пленник с еле слышным вздохом сдвинулся с места, повернулся к Альве спиной и лег ничком на шкуры, которыми был застелен пол, уткнувшись лицом в сложенные руки и раздвинув ноги.
При виде покорности, с которой эльф отдавал свое тело, Альва ощутил отчаянное, невыносимое желание, хотя раньше никогда не замечал за собой склонности наслаждаться своей властью над кем бы то ни было. Он понял, что еще немного – и он не сможет справиться со своей темной стороной, с постыдным звериным инстинктом, призывающим наброситься, взять силой, утолить похоть. Альва изо всех сил, до крови прикусил губу, и боль его отрезвила. Он повернулся и выбежал из шатра.
Ушел он недалеко, только до колодца на краю лагеря, закрытого от степной пыли каменной крышкой. С усилием сдвинув ее в сторону, Альва достал несколько бурдюков ледяной воды и обливался до тех пор, пока не начал дрожать от холода, забыв про всякое возбуждение. Наполнив водой кувшин, он вернулся, вывел эльфа из шатра за руку и, жестами объяснив, что он от него хочет, дал ему умыться и стереть с себя грязь мокрым полотенцем. Эльф проделал это неловко, явно стесняясь его взгляда, но теперь Альва уже не ощущал ничего, кроме безмерной жалости и сочувствия. При свете разгорающегося дня следы надругательств кочевников на прекрасном теле были видны еще отчетливей, и Альва почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Ему было стыдно своих недавних желаний, того, что ему пришлось сделать с эльфом на пиру, стыдно за самого себя и за весь человеческий род. Жаль, что вместе с грязью нельзя стереть и воспоминания о пережитых в плену унижениях.
