Земфира Кратнова - Рандеву с незнакомкой
Просто есть мгновения, которые остаются в памяти навсегда. Связующие звенья между жизнями-отрывками, скрепляющие одну судьбу в единое целое.
Первый взгляд, первое слово, первая улыбка, первое молчание – то, которое лучше слов и может сказать куда как больше. Первое прикосновение. Первая боль, которая не лечится временем, равно как и первая радость, одна на двоих.
А кроме первого есть еще и единственное. То, чего не будет уже никогда.
Безумия, которое сжимает всю вселенную до значения одного человека – не будет. Чувства, для которого покорение любой вершины кажется легким и беспечным – не будет. И целого мира, который мог бы быть – не будет. Вместо него останется зыбкой тенью иллюзия. А потом и она превратится в миф, предание, где мы сами не можем разобраться, имело оно место в нашей жизни или это был просто сон, оставшийся яркой картинкой, так похожей на реальность.
Мгновения, сохранившиеся в памяти, бледнеют и многие потихоньку растворяются, уступая место чему-то новому, ежедневному… Будущему. Но еще есть мгновения запечатленные, и хорошо что они есть, хотя иногда они вызывают только щемящую тоску. И случайно попавшаяся в руки видеокассета с домашним видео, там, где знакомые наизусть губы произносят такую вечную и такую нестареющую фразу – хранительница этих мгновений.
И этот снимок равнодушным бесстрастным клочком фотобумаги вызывает бесконечную бурю в душе – ту фотографию, где мы, полуобнаженные, лежим утром у кого-то в гостях, а чья-то шаловливая мысль толкнула сделать этот снимок на память для нас. Чтобы потом – может быть, когда-нибудь – через годы, глядя на эту карточку мы могли мудро улыбнуться нашей бесшабашности.
Не улыбнемся.
Боль не любит улыбок.
И память опять отзывается встревоженным нервом, и еще долго гудит, затихая, взятый глубоко внутри неровный рваный аккорд, ведущий от прошлого к настоящему, от того что не случилось – к случившемуся.
Не случилось – не произошло – не было. Иллюзия и реальность слились в единое целое, и не различить, где одно, а где – другое.
Хочешь сказку? Жили-были в одном городе мальчик и девочка. Росли, ссорились-мирились с друзьями-подружками, учились, влюблялись, сотни раз проходили мимо друг друга, не встречаясь глазами. И ничего не екало внутри, и не создавались воздушные замки, не писались стихи, не ломались принципы. Не очутились случайно в одно время в одном месте в той ситуации, когда жизнь развернула их лицами друг к другу и не подтолкнула в спины. Не встретились. И не расстались. И жили долго и счастливо, не зная о существовании друг друга.
Все могло быть. Все могло статься. Но не случилось. А к лучшему это или худшему – нам неведомо.
Романы бы писать с таких романов. С хорошей доброй концовкой вопреки всему и назло реальности. Строить иллюзию, над которой жизнь не властна.
Но иллюзия останется иллюзией. Жизнь остается жизнью. Люди остаются людьми, и только души, опаленные циничным льдом, покрываются броней. Наверное, так надо. Чтобы потом, встретившись глазами, не отводить взгляд, не окунаться в прошлое, жить настоящим.
Хотя именно это невыносимо сложно.
Счастье – каким бы оно ни было – особенно остро воспринимается тогда, когда его уже нет. Мы столько раз говорили друг другу, что надо уметь ценить те моменты, когда мы рядом.
И мы учились.
И ценили.
И все равно – сейчас этого счастья так не хватает.
А жизнь продолжается. С тем сценарием, который нельзя переправить задним числом.
Теперь отвечу на тот вопрос, который ты, наверное, задаешь себе с первых строк этого бреда корявым почерком – "К чему это?". Отвечаю: ни к чему. Просто так. Потому что надо. Кто-то, когда-то, помнится, разрешил напоминать о себе в письменном виде, вот я и пользуюсь разрешением.
… Обрывки фраз сложились в письмо картиной безумного художника-импрессиониста. Такой же, как и сама жизнь. Не переписываемой набело. Черновиком, в который нельзя внести поправки, как бы ни хотелось.
Ни хотелось – не хотелось… Одна буква рушит смысл фразы, как одна фраза может обрушить смысл жизни.
Сколько раз повторилось слово "жизнь", не считаешь? К чему бы это…
Счастья тебе.
февраль 2004, ноябрь 2007
Из провинции с любовью
Когда я впервые решила покрасить потолок в эти безумные цвета? В шестнадцать? Нет, чуть раньше, в пятнадцать с половиной. Под дикие вопли матери («Совсем обалдела, это все твои столичные штучки») три дня корячилась, смешивая краски так и этак, перемазанная, как маляр, но счастливая до безумия. Потому что смотреть бесконечно на эту белизну было для меня равносильно сумасшествию. Потом, каждый вечер, засыпая, я различала над собой все новые и новые узоры. С моей легкой близорукостью я могла видеть в «творческом экстазе» такие картины, что все мои сны превращались потом в бразильский карнавал красок.
«Столичные штучки». М-да… Мама выросла и прожила всю жизнь в нашем городишке. Местные острословы сразу после того, как ему было присвоено звание «город поселкового типа», окрестили его «Болотом на Гудзоне». Квасной патриотизм мамочки, которая в юности мечтала об актерской карьере и подмостках БДТ, но не выезжавшей дальше областного центра, сводился к одной фразе: «ТАМ нам делать нечего». «Столица» стала со временем в нашем доме едва ли не ругательным словом. Поэтому когда на горизонте появился Максим, маму чуть кондратий не хватил.
Макс приехал сюда погостить к двоюродной сестре. Он был отличником и умудрился еще в апреле сдать все экзамены. Ему прочили большое будущее, а пока у него было просто море свободного времени.
Наш роман вспыхнул, как сухой валежник, и оборвался, как тонкая нить над пропастью. Но за это время мы успели покуролесить так, что мое поведение обсуждалось чуть ли не полгода всей улицей. («А вы слышали, Дуська-то опять со своим на мотоцикле ночью… А потом в озере голяком купались. Бесстыдники, хоть постеснялись бы кого»).
Количество людей, якобы наблюдавших наши с Максом забавы, стремительно увеличивалось такими темпами, что со временем мне начало казаться, будто весь поселок ночами только и делал, что выбирался на озеро и подглядывал за нами.
Макс сделал меня женщиной. Но не на озере, как боялась моя мамочка и как считали всезнающие соседи, а на этой самой кровати, пока мама торговала с утра на рынке, а для всей школы я якобы сидела с температурой тридцать девять и два.
Максим находился тогда на пике сексуальной активности – ему как раз недавно исполнилось семнадцать, да и я, честно говоря, сопротивлялась, что называется, «ради приличия». Мне повезло. Невинность была потеряна настолько прекрасно и феерически, что боли почти не чувствовалось. Было только чувство бесконечного падения сквозь яркий, ослепительный свет, сжигающий откуда-то изнутри и постепенно блекнущий, но не исчезающий, а превращающийся в мягкое свечение.
