Укради меня у судьбы (СИ) - Ночь Ева
В его словах есть логика. Если бы не одно «но». Илья сказал, что Никита шастал вокруг дома. Значит Илья его видел. Что искал Репин в моих владениях? Вряд ли пришёл розу с клумбы срезать или под окнами серенады петь. Всё это и напрягало, и пугало, и запутывало меня ещё больше.
— Давайте успокоимся, — призываю я мужчин к порядку. — Вы пугаете ребёнка, — прижимаю к боку оробевшую Катю. Она до сих пор молчит, хотя до этого я думала, что заставить её замолчать, — всё равно что воздуха лишить. — Ничего плохого не случилось, и ладно. Тебе нужно руку обработать, — обращаюсь к Никите. — Иди в ванную, вымой руки, а потом — на кухню.
Я направляюсь к самому дружелюбному месту в доме, роюсь в шкафчике, доставая перекись и противовоспалительную мазь. Любимовы рядом. Все. Садятся на стулья. Илья принюхивается к запахам. Глаза у него голодные.
Никита возвращается быстро. Он напряжён немного. Я обрабатываю ему руку.
— Если так пойдёт и дальше, я стану постоянным клиентом аптеки, — улыбаюсь невольно.
— Зато будут очень хорошие скидки, — Никите нравится, что с ним возятся.
— Ты бы в поликлинику сходил. Всё же это укус не совсем домашнего животного, — советую невольно.
— Будет причина — обязательно схожу.
— Тебе пора, Никита, — наблюдаю, как вянет его улыбка.
Он ждал, что я его пожалею и оставлю? Что его тянет сюда, как магнитом? Но спрашивать сейчас нет смысла. Потом. Исподволь. Рано или поздно он проболтается. Или скажет прямо.
— Пора, значит до свидания, Ива, — сдерживает он вздох и нехотя направляется вон.
Я провожаю его до двери. Смотрю вслед. Наблюдаю, как он уходит и закрывает за собой калитку. Я безумно устала, но Любимовых точно так же я выгнать не могу.
— Мы, наверное, тоже пойдём, — подаёт голос Андрей, но не делает попытки встать.
— Выпьем чаю и пойдёте, — говорю не оборачиваясь. Ставлю чайник. Слышу, как возится Катя. — Есть будешь? — кидаю взгляд на Илью. Тот набирает воздух в грудь, задерживает его и мотает головой. Неуверенно. У него не хватает духу признаться, что голоден. — Значит, будешь, — снова берусь за кастрюли.
— Ива, ты научишь меня вязать? — наконец-то отмирает Катя. Она болтает ногами и грызёт сушку. С аппетитом грызёт. Ей нравится.
— Научу, если захочешь. И если папа разрешит тебе приходить ко мне.
Илья ест жадно, как волчонок. Пытается есть медленно, но у него плохо получается. Они его не кормят? Это не аппетит, а голод. Что у них творится? И я не знаю, нужны ли мне их проблемы. Я никогда не влипала в людей, их судьбы, жизнь. Жила своей, пусть и однобокой. А сейчас слишком остро судьба сталкивает меня с окружающими.
Я вижу взгляд Андрея, который он бросает на сына. Они не разговаривают. Но во взгляде этом нет раздражения или злости. Это взгляд отца, что беспокоится о своём ребёнке, но не делает и шага на сближение.
— Катя не очень усидчивая, — Андрей словно извиняется передо мной. Видимо, заранее, понимая, что девочке может не хватить терпения заниматься вязанием. — Мы её на танцы сдали, чтобы было, куда энергию девать. Ни рисование, ни другие спокойные занятия ей не подошли.
— Ну, папа! — Катюшка искренне обижается, до слёз. — Я хочу вязать! Мне понравилось!
— Понравилось, значит попробуем обязательно. И если не получится, ничего страшного. Зато ты будешь знать, что хотела научиться.
Илья моет посуду после себя сам. Молча. Неумело. Ему — я это чувствую — не приходилось этого делать. Но он моет — возит мочалкой по тарелке. Держит её брезгливо двумя пальцами.
— Спасибо, — говорит он, глядя мне в глаза.
В его взгляде — благодарность. Молчаливая, но искренняя. Мне нужна его помощь. Надо поговорить. Но это подождёт. Сейчас важно, чтобы он не замкнулся, не озлобился.
— Пойдём, Кать, — протягивает мальчишка руку сестре, и та с готовностью слетает со стула, цепляется пальчиками за его ладонь. По тому, как потрясённо смотрит на сына с дочерью Андрей, я понимаю, что происходит нечто из ряда вон выходящее.
— Ой, Илюша! — тарахтит Катя. — Хочешь, я тебе книжку с картинками подарю? Волшебную! Там если загадать желание, обязательно сбудется. Правда, правда!
Андрей смотрит им вслед.
— Спасибо, — говорит и он.
Его чёрные глаза прожигают меня насквозь. Оставляют метки — нестираемые следы-ожоги. Он берёт мою ладонь в руки и целует в запястье — туда, где неровно бьётся пульс; туда, где синеет тонкая вена. От его поцелуя — жарко. От его поцелуя — хорошо.
Какой-то непонятный узел завязывается внизу живота, вспыхивает томительной дрожью — мелкой-мелкой, заметной только мне. Дрожь эта отдаётся в колени. Я не знаю, каким чудом стою, а не падаю. Хочется то ли застонать, то ли глаза прикрыть, то ли положить ладонь на смуглую щёку, прикоснуться к губам мужчины, что волнует меня и тревожит.
— Отдохни, Ива, — Андрей не отпускает мою руку. Не спешит. — Ты измучена дорогой. А тут ещё и мы. В прихожей не убирай. У тебя прислуга есть, — он напоминает мне, учит. Понимает, что я привыкла всё делать сама.
Вспыхиваю стремительно. Откуда он знает?
— Я вижу: ты раньше жила по-другому. Другой девушке не пришло бы на ум кормить соседей, а после — мыть посуду. Это сразу бросается в глаза. Другие девушки не зарабатывают вязанием. Ты прости — я обидел тебя, наверное. Но у Кати есть всё и даже больше, и ты не обязана потакать её капризам, тратить время на платье, которое ей не нужно. Это её блажь, но у меня есть, чем баловать детей.
— Мне самой захотелось, — качаю головой. — Я ни разу не вязала платье для девочки. Только для очень взрослых девочек.
— Я пойду, — вздыхает он рвано и не трогается с места. Смотрит на меня тяжёлым взглядом. И я всё же делаю это: прикасаюсь пальцами к его щеке. Совсем немного. Робко. Самыми кончиками. Моя кожа соприкасается с его. Подушечки очень чувствительные.
Андрей на миг опускает веки, а затем сжимает меня в объятиях. Слишком крепко. От боли темнеет в глазах, но это не важно. Его губы находят мои. Это такой собственнический, слишком жадный поцелуй. Короткий, как выстрел, жаркий, как расплавленная магма.
Он отрывается от меня. Обводит большим пальцем контур губ.
— Я пойду, — говорит он в третий раз и наконец-то делает шаг от меня.
Я иду рядом. Чувствую жар его тела. В дверях он останавливается. Он хочет что-то сказать, но несколько мгновений молчит, а затем, взявшись за дверную ручку, всё же говорит:
— Ива, держись от Репина подальше.
Он уходит. Походка у него стремительная. Уверенная. Не оборачивается и не замедляет шаг. А я наконец запираюсь на все замки и без сил падаю на диванчик в прихожей. Поджимаю ноги. Рядом плюхается Василий. Я прижимаю его к себе и касаюсь головой маленькой подушечки, расшитой крестиком. Она скорее декор, чем постельная принадлежность, но мне всё равно. Я пытаюсь думать, но мысли путаются. Я не хочу засыпать, потому что впереди — ночь, но всё равно засыпаю, стоит мне только закрыть глаза.
32. Андрей Любимов и Ива
Андрей
Мне было за них немного стыдно — за Катьку и сына. Илья — понятно: целый день скрывался, в столовую не выходил. Он буквально воспринял мои слова о свободе и о том, что может не есть. Будто я его куском хлеба попрекнул. Может, поэтому задело, что у чужих людей он так легко принял еду.
Если так будет продолжаться и дальше, по посёлку поползут слухи, что Любимов детей голодом морит и издевается. Не то, чтобы я кого-то боялся, но не переношу сплетни. Ива, я думаю, бегать и жаловаться не будет, но никто не знает, где ещё мой сын может пообедать или поужинать.
Катя вообще поразила: ели мы всегда с боем, уговорами, с посулами какой-нибудь привилегии или подарка. У Ивы она мела еду, как пылесос. Ей там вкуснее? Бедная Петра. Боюсь даже представить, что будет, если слухи, что соседская кухарка готовит лучше, дойдут до её ушей.
Я не знал, как об этом поговорить с детьми. Особенно с Ильёй. Решил пока оставить как есть. Тут бы с собой разобраться.
