Шахразада - Любовь Хасана из Басры
– Но каковы же они, эти символы? Что они означают, как их можно читать?
– О, мой мальчик. Знаков этих неизмеримо много, в разные эпохи они могут означать разное. Я же придерживаюсь символики, которая раскрывает, как мне кажется, суть вещей, их связь друг с другом.
Хасан весь превратился в слух. Он вдруг подумал, что это сейчас не фигура речи, а достаточно точное описание происходящего. Ибо он слушал мастера так, как, должно быть, не слушал еще никогда и никого. И учителя и книги ему говорили лишь, как надо. И только этот мудрец из далекой страны мог ответить ему, почему надо именно так.
– Высокой, высочайшей, божественной наукой я считаю, мальчик, химию, а ее сестру, коварную алхимию, я называю порождением дьявольской хитрости. И потому образы, что связаны в моем воображении с алхимией, являют для меня изображения черной магии, самого дьявола. Таковы символы превращения, трансмутации металлов, таинственных сосудов, где эти превращения происходят – зубчатые башни, деревья, пожары… Все это воплощения дьявольского огня.
– Аллах всесильный…
– Более того, мальчик, безумные алхимики, глупцы, которые прятали суть своих опытов даже от собратьев по цеху, научились в картинках составлять полные описания своих воистину богомерзких деяний. Их рисунки, записи для меня всегда есть символы дьявольского, нечистого. Такова, к примеру, жаба. В символе глупцов-алхимиков это знак серы, то есть того, что остается после появления на прекрасном лике земли самого врага рода человеческого, как бы его ни называли разные народы – дьявола, Иблиса, шайтана…
– А сова, учитель? Мудрая сова, птица из свиты эллинской богини Афины? Что она означает в твоем воображении?
– О нет, мальчик, сейчас мы говорим не о воображении, а о символах. О том, что принято у разных народов и разных верований. Ты только что вспомнил мудрость, коей была облагодетельствована эллинская Афина. Сейчас же сова куда чаще – не символ многих нужных знании, а символ ночи, когда творятся дела черные, не угодные ни Богу, ни Аллаху, ни даже просто совести человеческой. Кроме того, сова хищна, и потому ее чаще считают символом безжалостности, душевной слепоты, ибо на свету она действительно почти слепа, а потому глупа и неповоротлива.
– Как интересно, учитель… Как необычно… Непривычно.
– Юный мой друг, если ты хочешь говорить с миром на языке образов, каким и является живопись, ты должен этот язык знать в совершенстве. Знать, что долженствует означать каждое из слов-образов на языке народов, к которым ты обращаешься. Ведь и образ человека, запретный для приверженцев Аллаха всесильного, для народов иных вер есть возможность прикосновения к подобию творца. И это, к счастью, ты уже усвоил. И помни, юный мой друг, что лишь тот, кто много знает, может удачно выразить то, что приходит ему в голову. Выразить так, чтобы быть не только признанным, но, что гораздо важнее, правильно понятым.
– Правильно понятым?
– Конечно. Ведь если тебя правильно поняли, ты, твои мысли и чувства стали своими для твоих зрителей. И потому своим стал и ты сам. Ты признан, уважаем… Только через со-чувствование и лежит путь каждого художника.
– Понимаю, учитель.
– Помни, мальчик, искусство живописи, пленниками которого являемся мы оба, очень коварно. Оно требует иногда совершенно полярного – или полного сочувствия зрителя чаяниям творца, или полного непонимания оных. И тогда художник запоминается именно неразгаданностью тех тайн, о которых рассказывает.
– Но как же это совместить, о мастер?
– Мальчик, совместить сие не удавалось пока никому. Есть художники – мистификаторы, есть художники – певцы реального. Если же ты найдешь свой путь, путь, где тебе удастся объединить и то и другое… О, вот тогда твое имя воистину останется в веках!
Хасан решился задать вопрос, который давно уже мучил его:
– А ты, мастер? Почему ты стал живописцем?
– Потому что это было моим желанием с первых дней жизни. Мой дед, мои дядья… Все они причастны к этому искусству. И все отговаривали меня… Но я не мог не взять в руки кисть. Иначе бы просто умер.
И Хасан вновь кивнул. Он чувствовал то же самое. Если бы отец сумел отобрать у него перо или стилос, он бы просто умер.
Макама двадцатая
– Так, значит, все наши муки, мастер?..
– Да, мальчик, это просто поиски языка, которым мы можем говорить с теми, кого уважаем, боимся или любим…
– И все эти высоколобые наставления об искусстве линии, о божественном предназначении?..
– Это просто азбука, это инструменты, точно такие же, как перо или кисть. Они научат тебя тому, как изображать жизнь. Но никогда не ответят на вопрос, зачем ты это делаешь. Ведь не столько наживой или заработком прекрасно любое искусство, сколько возможностью выразить свой взгляд…
– Так, выходит, что тот, чья душа пуста?..
– Да, он так и останется лишь подмастерьем… Ибо только когда есть что сказать, ремесленник превращается в мастера.
Хасан кивнул. Сам себе он напомнил сейчас чинийского болванчика, которого видел в покоях учителя – тот так же молча кивал головой, приторно улыбаясь. Но что тут можно сказать? Великий мастер открывал сейчас Хасану глаза на истину, которая самому мастеру давно казалась азбучной, но для любого начинающего была подлинным откровением.
– Ну что ж, юный ученик, а теперь давай отправимся в библиотеку. Ведь именно там, если я правильно понял слова мудреца Георгия, и найдутся ответы на все мои вопросы.
– О да, почтеннейший, думаю, что там найдутся ответы на вопросы всего мира.
– Но пока мы будем возвращаться, юноша, предлагаю продолжить нашу интереснейшую игру. Итак, дуб тебе напомнил верблюда, что попирает ногами караванные тропы, невозмутимый и уверенный в каждом своем следующем шаге. А вот это скала? Она какие мысли навевает?
Высокая скала очертаниями напомнила Хасану парус. Но юноша понимал, что не такого простого ответа ждет от него художник. Он на миг попытался стать самой скалой, овеваемой ветрами, омываемой снегами, мерзнущей зимой и трескающейся в жару. И понял, что скала эта мечтала о свободе, полете…
– Аллах всесильный, должно быть, она мечтала бы взлететь, – прошептал он. – Крыло, учитель! Она напоминает мне крыло!
– Очень хорошо, мальчик! Теперь ты понял, как нужно прикасаться душой к сути предметов и явлений для того, чтобы найти верную ассоциацию.
– Прикасаться душой? Ко всему?
– Конечно, юный художник, ко всему. Ибо никто чаще творца не прозревает суть вещей. Да и какой иначе толк в творце, если он, подобно озеру, отображает лишь очертания предмета, не задумываясь о его предназначении?
