Ты - мой грех
РУСЛАН
Поднялся на второй этаж. Дверь в квартиру нараспашку, коридор завален хламом. Воняет невыносимо. Даже понять не могу — чем именно. Тут и рвота, и перегар, и рыба, и… капуста?! Что-то невообразимо мерзкое. Как Люба этим всем не пропахла — не понять.
— Зарежу, сука. Клянусь, урою. Тебя, и твоего хахаля! И ничего мне за это не будет! — орет невменяемый мужик в глубине квартиры.
Я вошел в коридор. Из одной комнаты выглянул пропитого вида старик… хотя, какой это старик? Лет сорок, скорее всего, просто выглядит как срань. Он выглянул, и тут же шмыгнул обратно. А я пошел на звуки, и попал в комнату.
— Тебе, бля, сказали, что не брали твои деньги! Свали отсюда на хуй!
— Ты. Или баба твоя спиздили. Порезать её? — увидел лежащую на полу одутловатую женщину, по лицу которой размазана кровь, и склонившегося над ней мужика, одетого в хаки. А неподалеку харкает кровью еще одно быдло.
— Делай что хочешь, и сваливай.
— Видишь, как тебя муж ценит, — оскалился мужик с ножом. — Может, мне по-другому должок забрать? Ты — ничего, да и девки у тебя есть, ммм…
Так, пора вступать в эту милую беседу. Баба на полу — явно мать Любы. Один из них, скорее всего не тот, что с ножом — отчим. Подошел, дернул мужика за плечи, выворачивая руки, и выволок в коридор.
— Ты, бля! — вызверился он. — Ты что за хрен с горы? Урою нах!
— По форме представиться, или достаточно того, что я из СК?
— Что за СК? Сука?
— Почти. Следственный Комитет, — усмехнулся, думая, что с этой мразью делать.
Вызвать полицию, и пусть пятнадцать суток посидит? Или пусть проваливает сейчас?
— Ага! Тогда я заявление написать хочу. Пришел сюда, посидели по-людски, и меня обчистили. Восемьдесят, мать их, косарей украла эта ублюдская парочка. Давай, начальник, принимай их. Ты ж у нас закон!
— Могу отвезти всех в участок. На «парочку» напишешь заявление, его примут. И тебя, кстати, тоже. Побои, угрозы, проникновение в чужое жилье… дальше перечислять?
— Эй! Я за баблом своим пришел!
— Так в участок едем? — усмехнулся я.
Ясно, что смысла нет. Будь я помоложе, когда еще идеализм изо всех мест сверкал, потащил бы всех в отделение. Именно так я и действовал. Вот только по итогу за хулиганку дают десять-пятнадцать суток, а отпускают и вовсе дней через пять-семь, так как мест не хватает.
— Не-не, я без претензий. Друганы это мои. Поругались, с кем не бывает? А деньги… да хер знает, может баба моя стащила, она все шубу просила. Шубу, блядь! Все не согреется никак! Ну я это, пойду, начальник?
— Ну иди. Только к «друганам» приходить не советую. Я — хороший знакомый их старшей дочери, которая свою мать любит. И если от тебя будут проблемы — найду. Сказать, что сделаю, когда найду?
— Понял. Никаких претензий, — мужик отступил, развернулся, и пошел по коридору к выходу.
А я вернулся в комнату. Видимо, долго бушевали — матрасы валяются на полу, всё раскурочено, зеркало, прибитое к шкафу разбито. Но комната, на удивление, не самая ужасная из тех, которые я видел. Да, обои хреновые, и наклеены во много слоев. Мебель старая, а окна… твою мать, они не пластиковые, а деревянные. Раритет, покрытый белой, облупившейся краской. Такое чувство, что их годах в восьмидесятых в последний раз красили.
Но здесь чисто. Хоть и бардак, но нет пыли, паутины в углах. Нет пепельниц, и залежей бутылок. И это, думаю, заслуга Любы, а не этих двоих, которые кровь локтями утирают. Как Люба здесь жила? С ними в одной комнате? И… черт, еще и мелкая девчонка с ними была все это время!
— Вы кто? — прохрипела женщина.
— Друг вашей дочери.
— Хахаль Любкин? Вот шалава, — окрысился пьянчуга-отчим.
От обоих пахнет выпивкой. Видимо, бухали, а потом начались разборки из-за денег.
— Хахаль, да. За вещами пришел. Любу я забираю, и Диану тоже.
— Диану? — всполошилась мать, и даже начала с пола подниматься.
Жалость во мне все же осталась. Некоторые женщины терпят побои, им некуда идти — запуганы, полностью зависимы от своих мучителей. Но эта не такая. Вижу — пьет, причем много, это на внешности отразилось отечностью, неряшливостью. Сама такой путь выбрала, и детей своих на него завела, но… жаль. Мать Любы. Вот только во внешности сейчас абсолютно никаких сходств нет.
И это хорошо.
— Да. Диана будет жить с сестрой. Если в головной коробке еще что-то осталось нетронутое алкоголем, вы должны понять, с кем девочке лучше.
— Но я её мать!
— Да, — вякнул её муж, — она — мать, а не Любка. Пусть своих родит, и воспитывает, а девчонку нам верните. Она мне как дочь.
— Да, Дианочке место дома, со мной, — женщина прижала руки к груди.
Она не паясничает, как её муж. Просто не соображает. Напугана, вдобавок еще и пьяна.
— Уверены? А кто за Дианой следил всё время, пока у вас драки и запои? С кем Диана проводит время? Кто готовит ей завтраки, обеды и ужины? Кто моет её, содержит?
— Но я — мать! Я же её мама, — всхлипнула женщина.
Как же её? Надежда Михайловна, вроде, если мне память не изменяет.
— Надежда Михайловна, вы в курсе, что Люба с Дианой у дома стояли, и боялись войти? Обе слышали, что здесь происходит. А если бы Диана не с Любой была, когда началась драка, а здесь, в комнате? Думаю, Люба много раз сестру выводила, чтобы она не слышала и не видела то, что детям не положено слышать и видеть.
— Любка — старшая сестра, и обязана с младшей помогать!
— Заткнись по-хорошему, — обернулся на не унимающегося мужика, и снова переключился на Надежду Михайловну: — Думаю, Люба будет не против вашего общения с Дианой. Даже если будет против — я её уговорю не строить вам преграды. Назначите дни, часы, будете приезжать. Трезвая — это главное. И будете видеть, что обе ваши дочери в безопасности. Чего вы для них хотите? Чтобы жили как люди, или… как вы?
Молчит. И она, и её муж. Черт, ну как за такого можно было выйти? Помню же, как Надежда Михайловна пару лет назад выглядела — да, уже со следами любви к алкоголю, но красивая была. А сейчас даже следов былой красоты не осталось. И рядом вот этот — желтолицый какой-то, несколько зубов — железные, а остальные — гнилые. Вид спидозный.
