Ты мой закат, ты мой рассвет (СИ) - Субботина Айя
Представляю, как вместо этого ей хотелось примчаться ко мне и всучить какую-то дурацкую игрушку со всякими ванильными намеками. Я знаю, что именно так она бы и сделала, если бы не целая куча дров за нашими спинами, которые мы, не покладая рук, рубили и пилили весь наш короткий дохлый брак.
Наверное, прыгала бы вокруг меня как щенок.
Как повисла бы на шее с моего молчаливого согласия.
Представляю, как вместо этого она снова сидит в проклятом углу и ревет без единого звука.
Не удивляюсь, когда соображаю, что уже хожу между прилавками, набитыми мягкими игрушками.
Задаю консультанту дурацкий вопрос.
И тупо улыбаюсь как дурак, когда девушка тут же приносит мне огромный, размером с мою руку, плюшевый стручок гороха на молнии впереди. Расстегивает его - и показывает, что внутри три смеющихся морды а-ля Горошины.
Просто, блядь, бери эту ванильную хрень, Антошка, и не анализируй, почему все это делаешь.
Я еду к Очкарику. Проскакиваю два красных светофора.
Оставляю машину около подъезда, топчусь на крыльце, пока появится кто-то из жильцов, и молча показываю удостоверение вместо того, чтобы объяснять, почему мне нужно попасть в такую-то квартиру.
Об этом тоже не думаю.
Поднимаюсь на лифте.
Выхожу к двери.
Подношу палец к звонку, нажимаю.
Слушаю тишину и вдруг понимаю, что у меня нет никакого плана на случай, если Очкарик скажет, что она вся такая независимая и самостоятельная.
По фигу. Заброшу на плечо и отвезу в наш дом. Посажу под замок. Чтобы больше никуда друг от друга.
Когда за дверью раздаются шаркающие шаги и звук шмыгающего носа, мысленно ругаюсь на чем свет стоит. Ее слезы меня окончательно доконают.
Она открывает дверь: в смешном и явно на несколько размеров больше нужного белом комбинезоне. На голове - капюшон с длинными розовыми ушами. На ногах -чуть сползшие с пальцев толстые носки.
— Ик... - Говорит Очкарик и прикрывает рот рукой.
Нельзя так думать о женщине, которую изо всех сил хочешь затрахать, но с заплаканной мордочкой она похожа на Снусмумрика.
— Женщина, вот это - фасоль. - Сую ей в охапку плюшевый стручок, переступаю порог и закрываю дверь ногой, потому что руками беру ее за края капюшона и тяну к себе, вынуждая встать на носочки. - А у тебя в животе - наш ребенок. И я в общем надеюсь, что это будет пацан.
— Это горох, - шепотом, горячим дыханием мне в лицо, бормочет Очкарик.
— Чего? - не понимаю я. - Типа, если мальчик - то Горох?
— Вот это, - протискивает между нами игрушку, чуть не тыча мне в нос острым краем стручка. - Горох, а не фасоль.
— Тебе говорили, что ты зануда? - Проталкиваю игрушку обратно, руками подталкиваю Очкарика снять с меня куртку, кое-как, оттоптав себе все ноги, стаскиваю ботинки.
— Ты сказал «наша», - с огромной, как Вселенная, надеждой в глазах, говорит моя замороченная писательница. - Наша Фасолина.
— Не перекручивай, женщина, я сказал - «наш ребенок».
— Снова сказал. - Она обнимает меня за шею, сильно-сильно, до дрожи в локтях. Трется мокрым носом об мой нос. - Еще раз скажи.
— Неа.
— Ну Антон!
Поверить не могу, что ведусь на все это, но...
— Наш... Горох.
Мне нравится, что прямо сейчас мы, глядя друг другу в глаза с максимально близкого расстояния, так, что где-то подсознательно начинают ныть зрительные нервы, как будто молча говорим друг другу: «Давай больше не будем оглядываться назад и вспоминать прошлое».
Не спрашиваем
Утверждаем
Я раньше даже не задумывался о том, что какие-то вещи нужно просто вычеркнуть. Оторвать от своей жизни, словно случайное пятно на нижнем крае листа, и больше не вспоминать.
Начать жить прямо сейчас.
В эту секунду.
Потому что она правильная.
Настоящая.
Наша.
— Я очень боялась, что ты не придешь, - шепчет Очкарик, прижимаясь ко мне все сильнее и сильнее. - Что мы больше никогда ничего друг другу не скажем. Будем жить, как жили раньше, когда «нас» еще не было. И твоя жизнь снова будет простой, спокойной и без проблем. Наверное, - она грустно улыбается, но выдыхает с облегчением, потому что снова тяну ее к себе за края капюшона, - ты был счастливее тогда.
Я пытаюсь вспомнить, был ли.
Жизнь однозначно текла проще и понятнее. Я контролировал если не все, то многое. Если женщина устраивала скандал и уходила - просто собирал в коробку ее барахло и ставил около порога, чтобы, когда вернется просить прощения, отдать сразу вместо тысячи слов, почему она так меня достала. Если мне становилось скучно, неинтересно, слишком «никак» - уходил я. Иногда ждал повода, иногда -если было совсем невмоготу - просто так, говоря, что больше не вижу смысла в наших отношениях. Иногда получал вслед много матерных слов, иногда - слеза, просьбы объяснить и дать еще один шанс.
Я всегда знал - еще в самом начале - куда приведут отношения с этой конкретной женщиной, и никогда не ошибался.
А потом появилась моя замороченная писательница с вечно мокрым носом и дрожащими коленями.
Мы очень постарались, чтобы сжечь друг другу схемы безопасности и вырубить на хер защитные системы.
И в итоге оказались в той точке, которой в самом начале наших отношений, когда я поил ее коктейлем из мартини и безалкогольного шампанского, вообще не было на карте координат. Я не мог ее угадать, потому что даже не представлял, как далеко все зайдет.
— Тогда я. конечно, был счастливее. - нехотя, но все же пытаюсь ответить на ее незаданный вопрос. - Но я согласен быть несчастлив с одной мелкой заразой, потому что без нее мне на хрен не нужно никакое счастье.
Она немного морщит нос и целует меня, как будто хочет закрыть рот.
Не понимает даже, что я впервые в жизни за последний час делаю сразу так много нетипичных и непонятных себе самому вещей.
«Ты точно колдунья, и имя у тебя подходящее», - говорю своим поцелуем, притягивая к себе до хруста костей.
Мы, продолжая обниматься и целоваться, как школьники, не слишком синхронно переставляя ноги, идем на ее маленькую кухню, где пахнет чаем и шоколадом. Очкарик каким-то образом разворачивает меня, заставляет сесть на диванчик и тут же седлает сверху.
Сбиваю с ее головы капюшон - и моя писательница распрямляется, трясет волосами, не очень хорошо пытаясь изображать роковую искусительницу а-ля «фильм для очень взрослых зрителей».
И когда я уже мысленно прикидываю, как бы выуживать ее из этого комбинезона, икает.
Громко, почти раскатисто.
Испуганно выкатывает глаза, залепляет рот двумя ладонями и тут же, едва не спотыкаясь на ходу, несется в ванну.
А я, пожелав себе терпения, смиренно иду следом.
Наверное, у нас все-таки будет Фасолина.
Уже ревнует, когда протягиваю свои загребущие ручищи к другой женщине. Даже если это - ее собственная, смешная и замороченная мама.
Глава двадцать девятая: Антон
— Отстань от меня со своими пряниками. - отмахиваюсь, как могу, пока Очкарик носится за мной по кухне, пытаясь впихнуть в руки имбирный пряник и кондитерский шприц с зеленым содержимым. - Я предупреждал, что не буду заниматься этой ванильной херней!
Тридцатое, почти вечер.
Вот-вот должна приехать ее бабушка и пара самых близких теток с выводком.
На втором этаже есть еще одна комната, на первом, если что, кто-то ляжет на диване, а кто-то - на матрасе на полу. Мы предупреждали, что места мало, но никого это не остановило.
Завтра ближе к десяти вечера приедут мои родители и родители Очкарика, но они, к счастью, не останутся ночевать.
И все наши гости разъедутся первого вечером.
Это максимум, на который я согласился.
Жаль, до того, как мы с моей замороченной женой узнали о ребенке.
Иначе послал бы всех в пешее эротическое - прямо, жестко и без всяких реверансов.
Но у Очкарика бзик на семейности - и мне, в свете будущих событий, хочется, чтобы эта семейность перекочевала и в нашу, пока еще небольшую семью. Чтобы были все эти традиции с пирогами, оливье, семейными посиделками под шашлык и «Хеннеси» с ее и моим отцом.
