Соблазнённый (ЛП) - Кент Рина
— Мне тоже интересно.
Его губы находят мои, и он целует меня долго и глубоко, пока я не задыхаюсь. Поцелуи Доминика никогда не менялись. Он всегда был и всегда будет энергичным мужчиной, который сметает все на своем пути. Взамен он отдал мне свою обнаженную душу. Свое сердце. И свою редкую теплоту.
— Папочка! — зовет Элоиза, стоя перед нами. Ее блестящие зеленые глаза слишком выразительны, словно они могут заглянуть в душу.
Мы отстраняемся друг от друга, и она берет Доминика за указательный палец, а затем и мой. Она улыбается нам обоим. Мы с Домиником щекочем ее, пока она не разражается смехом.
А затем Доминик заключает нас обеих в свои сильные, надежные объятия.
На мгновение мы почувствовали себя счастливыми.
Такими безгранично счастливыми.
Конец
Или нет?
Расширенный эпилог
Доминик
Я встретил Камиллу в неподходящий момент своей жизни.
Тогда я не верил в это, но теперь верю. Нельзя встретить правильного человека в неправильное время. В конце концов, это приводит к обратному результату.
Тогда она была просто девушкой-бариста в моем привычном кафе. Она неделями наблюдала за мной, как любопытный котенок. Какой бы интерес она ни испытывала, он, казалось, не был удовлетворен.
Поначалу я ее не замечал. Фоновые люди всегда оставались на своем месте — на заднем плане. Бессердечный, да, но мне просто наплевать на людей.
Я играю в игру жизни. Друзья. Вечеринки. Дорогие рестораны. Блестящая карьера. У меня есть все, чтобы намекнуть на нормальную, идеальную жизнь.
Когда я был моложе, то думал, что это из-за того, что мой приемный отец был перфекционистом и требовал совершенства взамен. Я был для него благотворительным фондом и должен был платить ему сполна. Идеальные оценки. Идеальные манеры.
Идеальные… вещи.
Он не заботился обо мне, но я вспоминал о его образе успешного бизнесмена, поэтому нужно было соответствовать.
Я так и делал. И продолжаю это делать даже тогда, когда он находится в шести футах под землей.
Только когда мне исполнилось двадцать, я осознал, что делаю это не ради него, даже если его твердая рука поощряла это.
Я делал это для себя.
После того как меня бросили перед школой-интернатом в возрасте пяти лет, а может и меньше, стало страшно. Шел сильный дождь. У ступенек школы собралась лужа. В сознании пятилетнего ребенка эта лужа казалась такой большой, что я думал, будто утону. Я плохо помню те дни, но запомнил, что мне было страшно.
Это раздражающее чувство. Сомнение. Неизвестность. Ничтожность.
Когда меня привели в эту школу, я стал мишенью для мальчишек постарше. Они несколько раз избили меня, чтобы показать, кто здесь главный и что я должен отдавать им половину своей порции еды.
Тогда и началась вся эта игра в выживание.
В те первые недели я часто голодал. Персонал, казалось, не заботился об этом, а после того как меня бросили взрослые, я не доверял никому.
У меня был выбор: смириться с тем, что меня бьют, или отказаться от еды. Я мог бы прятаться за столовой, как другие слабые дети, и поглощать свою кашу, как вор.
Я не стал этого делать.
Вместо этого я сидел и наблюдал за этими более взрослыми хулиганами. То, что меня бросили, закалило меня в юном возрасте. Эти хулиганы просто хотели власти. Предположение, что они правят интернатом, давало им ощущение… чего-то. В то время я не знал, что это было за нечто — сейчас понимаю, что оно было грандиозным, — но я знал, что если хочу сбежать от них, то должен добавить к этому что-то.
Я шпионил за персоналом. В школу неоднократно поступали пожертвования, но сотрудники прятали угощения и никогда нам их не давали. Когда я узнал, где они их прячут, то рассказал об этом старшим мальчикам.
Они получили свои лакомства. У меня была моя еда и мой покой.
После этого все превратилось в бесконечный цикл. Когда я чего-то хотел, то манипулировал, чтобы получить это. Со временем ложь становилась все легче, как и сюжеты манипуляций.
Игра в послушного мальчика привела к тому, что меня усыновили. Игра в благотворительность в моем приемном доме привела к тому, что меня приняли. Игра в отличника принесла мне уважение, и я даже прогуливал уроки.
Когда я встретил Камиллу, я играл в социальную игру, потому что… власть. Она могла привести меня куда угодно, и у меня было много планов относительно моих исследований.
Мои друзья были из старого общества, и мы вместе учились в частной элитной школе — благодаря моей приемной семье. Каждое утро мы сидели в этом кафе, чтобы они могли похвастаться своей карьерой, последними приобретениями и прочей ерундой.
Я использовал любой шанс, чтобы потешить их самолюбие, потому что никогда не знал, когда они мне понадобятся. Иначе я бы не проходил через эту лицемерную, скучную рутину каждый день.
Они были лучшими адвокатами, генеральными директорами и инженерами. Даже если их карьера не помогла бы мне, то их престижные фамилии — точно.
В глубине души я им не нравился. Меня усыновили, я был моложе и смог подняться по ступенькам успеха в тридцать лет. Когда я пропустил четыре класса, они были в первых рядах. Я оттеснил их в сторону и поднялся выше.
Они терпели меня только потому, что я играл на их самолюбии и никогда не позволял им проявлять высокомерие. Я всегда просил их совета, даже когда не нуждался в нем, просто чтобы дать им понять, что они имеют надо мной какое-то преимущество.
Они никогда его не имели и никогда не будут иметь.
Когда я стоял перед старой деревянной дверью этой школы, промокший под дождем, то принял одно решение.
Никто не будет иметь надо мной власти.
Когда я начал свое новое исследование, посвященное противоядию для детей с иммунодефицитом, я отказалась от власти, которой обладал научный совет по этике.
Нестандартно. Неприемлемо.
Я часто слышала это слово.
Неприемлемо.
Для меня не было ничего неприемлемого. Причина, по которой я выбрал клинические исследования вместо того, чтобы стать крутым хирургом, как того хотели мои преподаватели, заключалась в свободе. Хирургия была утомительной и скучной. Все, что нужно, — это разрезать, наложить швы и повторить.
Ничего из этого меня не интересовало.
Клинические эксперименты, напротив, были моим королевством. Я начинал что-то с самого начала и наблюдал, как это процветало до самого конца. Мое творение.
В своей лаборатории я чувствовал себя богом, а богов не сдерживают.
Этим занимался комитет по научной этике. Сдерживание.
Какой-то идиот, испугавшийся своих гениальных коллег, решил, что науке нельзя давать волю. Все остальные идиоты последовали за ним, и создали это правило о сдерживании исследований.
Если я не мог получить желаемое законными методами, то тогда в ход шли незаконные.
Правила никогда не были моей стихией.
Я разговаривал с Синди, инженером, которая активно работала над тем, чтобы сместить своего отца с поста генерального директора их семейной компании, когда впервые заметил Камиллу.
Она стояла за прилавком, расставляя и переставляя посуду. Именно это и выдало ее. Возможно, она страдала ОКР и переставляла их снова и снова, чтобы добиться желаемого результата, но люди с ОКР никогда не отвлекаются от своей задачи. Ее пальцы были заняты посудой, но взгляд был устремлен куда угодно, только не на них.
Это первое, что я заметил. Ее глаза. Не их лесной зеленый цвет, а теплый, искрящийся блеск в них. Это было редкое живое зрелище в моем мире.
Она была стройной, в нелепом фартуке и простых белых сандалиях. Ее лицо было маленьким, мягким и привлекательным. Это было все, о чем я подумал вначале. Она была трахабельной, даже несмотря на то, что выглядела намного моложе.
Однако я никогда не считал Камиллу юной. В ней чувствовалась зрелая элегантность, смешанная с невинностью, которая притягивала меня, как хищника к добыче.
