Проданная (СИ) - Шарм Кира
Мог выкупить наш старый дом, но предпочитал это время жить в гостиницах.
Я задохнулся бы от боли, если бы переступил его порог. Там бы меня неотрывно преследовали бы глаза отца. Те самые, когда увидел его, так гордо вернувшись…
Вернулся тогда из Швейцарии.
Домой потянуло, до жути просто.
И пусть я не жил и ни разу не бывал в доме, где вырос, а все равно, здесь всегда чувствовал себя дома. Только здесь. В родной стране.
Расслабиться захотелось впервые за хрен знает сколько времени.
На озеро поехал, оттянуться решил.
Про девчонку Серебрякова я не сказать, чтоб совсем не думал.
Прекрасно помнил, что именно с сегодняшнего дня я мог бы вступить в свои права на нее. По всем показателям мог.
В этих кругах такое сватовство нерушимо.
А с учетом того, как поступил Серебряков, я по понятиям мог тупо забрать его дочь, без всяких давних договоренностей. По праву силы. И мести. Забрать и делать что угодно. Хоть в подвале на цепях держать, хлестать плетью и заставлять целовать свои ботинки, каждое утро высылая Серебрякову свежие фото из жизни его дочери.
Я мог.
Я был в своем праве.
И ни хера бы никто не влез в наш с ним расклад. Даже тот, кто держал столицу и поддерживал старого друга отца Леву. Даже Грач, некоронованный король.
Такие долги смываются кровью. Я полностью и абсолютно был бы в своем праве. И мог бы самого Серебрякова заставить вылизывать мои туфли за то, что верну ему его дочь.
А в том, что в своей принцессе он души не чаял, я уже убедился. Если у него и было то, чем он дорожил больше всего на свете, то это была она. Старшая дочь. Софья. Маленькая Софи. Его любимая девочка. Он за нее всю свою гордость на блюдечке мне бы принес.
Я не торопился, но мне нравилось играть с этой мыслью. Ударить по самому больному, как и он когда-то.
Если бы дело было только в бабле, в бизнесе, я бы забил.
Но после того, что стало с моей матерью, с отцом после ее смерти, забить было невозможно. И не было лучшего способа дать обратку, как отобрать и сломать его сладкую дочь.
Ничего я пока не решил.
И мразью такой же, как Лева, мне быть не хотелось.
Мне нравилось появляться на его приемах, нравилось, что он ни хера не может с этим сделать и вынужден терпеть мое присутствие в собственном доме. Нравилось видеть, как бледнеет его лицо. Как глаз начинает дергаться и сжимаются челюсти с кулаками.
Он ведь тоже все прекрасно понимал. Знал, что могу ее забрать в любой момент. Сам чертову бумагу подписал в свое время. Только вот не думал, что из дерьма, в которое он меня втоптал, сын его лучшего друга поднимется и станет сильнее, чем он сам. Чем сам Серебряков, решающий на тот момент почти все на уровне столицы. Мне нравилось видеть страх, самый настоящий ужас в его глазах. Ожидание удара хуже самого ужасного разгрома, нанесенного резким размахом. И Серебряков прекрасно знал — никуда не денется. Я найду ее везде, откуда угодно вытащу и достану.
Глава 31
Но в то утро я просто попивал виски на берегу озера. Нравилось вот так, с самого утра, еще затемно, развалиться на берегу и ни хера не делать.
Рядом недовольно умостилась, — как ее там? — Радмила, кажется. Трахал ее всю ночь, вертел, как гутаперчивую куклу, а теперь стонет, что замучил и поспать не даю.
На хрен приволок на берег?
Хрен его знает. Наверно, просто не хочу сидеть здесь в одиночестве. Слишком много воспоминаний. На этом берегу детство свое провел. То, которое таким, блядь, счастливым было. И Радмила здесь на хрен не нужна, конечно же. От того, что внутри, ее жалкое присутствие точно не спасет. Но, блядь, почему-то кажется, что, если один на этом берегу усядусь, из предрассветных теней выйдут призраки.
Мамы, звонко смеющейся в объятиях отца, который ее подбрасывает над водой и тут же ловит, впиваясь в губы. И его глаз, что смотрят на меня в его кабинете. И тогда, блядь, меня сорвет. Я поеду к Серебрякову и камня на камне ни от него, ни от семьи его не оставлю.
Меня и правда иногда срывает и призраки никуда не делись, они приходят, напоминают обо всем. Тогда выбываю из груши всю на хрен начинку вместе с мясом на костяшках. Но теперь, вот здесь, они становятся особенно яркими. Я даже будто слышу легкий шлейф маминых духов. Слишком остро. А все равно — не мог не приехать. Это будто дань им обоим — тем, счастливым. Не на могилы прийти, — ни хера там нет. А сюда. В наши счастливые места. Чтобы знали, — они все еще живы. Глубоко под кожей.
Не обращал внимания на мелюзгу, что там возилась с гидроциклами.
Сам не понял, как в воду бросился, когда все завертелось.
Не подумал даже.
Тело само среагировало, мгновенно, пока спасатели еще ни хера не сообразив, топтались на берегу.
Рванул на себя девчонку, за шкирку, за волосы. Вытащил и по щекам хлестать начал.
А она, блядь, не очнулась.
Вся бледная и не дышит.
Давлю на грудь, искусственное дыхание делаю — и самого будто током прошибает.
Вот так сразу.
Как только губами прикоснулся.
Будто ударило, — и везде как-то сразу. По всему телу ударом этим расползлось.
В голову, — как, блядь, кулак Ромкин ни разу не бил. До звона.
И между ребрами почему-то. Так, что там что-то резко дернулось.
Ее сердце под моими руками забилось часто-часто, а мое, блядь, будто рванули и на ниточках каких-то повисло, затрепыхалось.
Очнулась. Задышала. Румянец наливаться стал.
А я стою над ней, и, блядь, как пьяный.
Голова кругом и ток этот прошибает.
И в волосы эти золотые, прямо светящиеся в рассветной краске, — зарыться руками, ощущать кожей хочется. И глаза, сумасшедше-медовые, такие прозрачные, а мне в них солнце, блядь, в кучу собралось.
Замерзла, закоченела, вся дрожит.
На руки — рывком, — и в номер.
И прижимаю к себе, как никого никогда не прижимал.
Чувствуя, что отпускать не хочется. Что вот бы занес к себе и запер вместе с собой. На сто замков бы закрыл, чтоб ни одна сука не прикоснулась. Чтоб не тонула больше никогда и ни во что не вляпывалась из-за каких-то идиотов.
На постель уложил, а сам на губы ее, как идиот, пялюсь. Как мальчишка.
Вкусные. Алые. Такие… Мм-м… Медовые… Сумасшедшие.
И в паху прямо прострел. Член прямо до боли дернулся, впиваясь в джинсы.
Всю ночь трахался же, сколько раз кончал и не припомню. Но тут… Аж задыхаться начал, даже когда прыщавым сопляком был, такого не чувствовал.
Провел руками по щеке, по губам этим сумасшедшим, — и снова ток. Как наваждение.
А после присмотрелся, — и, блядь, — новый удар. Теперь под дых.
Только тогда узнал, понял, кто она.
Принцесса Серебрякова! Сладкая его девочка, которую он, как зеницу ока, бережет!
И я, блядь, его в этот миг понял.
Я сам только что до боли хотел так же. Прижать и беречь, как сокровище.
А ведь никогда и близко такого не испытывал!
Радмила что-то там кричала, а я ей пасть с ноги был готов закрыть. Хоть раньше и мысли ударить женщину никогда не было!
Бля-ядь….
Отвез домой, самого сжимает всего. До ломоты суставы выворачивает.
Но дороге объяснил ее сопляку, что за девушкой смотреть надо, если с собой взял и что будет, если еще хоть раз к ней подойдет.
А сам на хер Радмилу выгнал.
Телефон отключил.
В номере, как волк, закрылся.
Виски — как воду, прямо из бутылки, прямо в горло.
И хохотал. Как одержимый, как слетевший на хрен с катушек идиот.
Да я таким и стал на какое-то время. Совсем слетел.
Это ж надо!
Я ее топтать, я ее так, чтоб не поднялась должен, чтоб ни хера света этого в ней, что из глаз золотом брызжет, не осталось!
А сам… Сам, мать его, жизнь серебряковской девчонке спас!
Полез бы? Полез бы за ней, если бы сразу знал, если бы понял? Или сидел бы и виски пил, наблюдая, как она там захлебывается, как тонет? Как сама, блядь, судьба вместо меня суку Леву наказывает, отбирая собственными, не моими руками самое дорогое, что есть в его ублюдочной жизни?
