Станислав Пшибышевский - Заупокойная месса

Пшибышевский, как ни один другой польский деятель искусства, понимал свою жизнь как художественный акт и ставил частное на службу творчества. Важнейшими для культурного самоконструирования Пшибышевского являются следующие черты и этапы жизни. Центральным фактом можно считать его деревенское, западно-польское происхождение (Куявия). Его «я» формируется борьбой против германизации в прусской области во времена Бисмарка — процесса, на который он реагирует стремлением интегрироваться в немецкую культуру и одновременно отгородиться от нее. Пшибышевский хочет стать частью немецкой литературы, но при этом изменить ее. Реализоваться этому провоцирующему пути одиночки позволяет богемная культура метрополии Берлина, в котором писатель появляется в 1889 году как стипендиат. Немалую роль в литературной карьере Пшибышевского играют и особые ожидания, которыми окружает немецкий модерн (и не только) новых скандинавов (проводящих много времени в Берлине); наш поляк функционирует в известной степени как их часть и страстный пропагандист. Богемная среда Берлина — не только концентрированное пространство действия и место переживаний, противопоставленное официальному душному миру бюргерства, программно отражаемому в это время Пшибышевским. Эта среда становится также и площадкой для новой концепции любви, в которую вписывается типичная для времени борьба полов и эмансипационное стремление к сексуальной свободе. Своими ненасытными страстями Пшибышевский постоянно держит в напряжении свое окружение. Роман и жизнь больше не отличаются друг от друга. Самоубийство долголетней любовницы и матери его ребенка Марты Фёрдерер, ставшее реакцией на его помолвку с культовой фигурой скандинавской (и не только) берлинской богемы Дагни Йуэль (Мунк увековечил ее на своих полотнах как символ времени), послужило основой для знаменитой пьесы «Большое счастье». Стриндберг и Мунк оказались через Дагни многократно вовлеченными в скорее нафантазированный, чем реальный треугольник с Пшибышевским. Следствием этих переживаний становится вызов на дуэль, психозы и — искусство (например, «Ад» Стриндберга). Пшибышевский сбегает от перегретой эмоциональной атмосферы в Скандинавию вместе с Дагни. Дистанцированность открывает одну из наиболее продуктивных фаз (она длится пять лет) в творчестве Пшибышевского. Там начинаются и его оккультистские штудии, которые после выхода teksta (kein романа) «Синагога Сатаны» находят себе новых читателей. Фикциональным аналогом этих штудий становятся «Дети Сатаны», своего рода польский вариант «Бесов» Достоевского («бесы» Пшибышевского начитались Ницше). В 1898 году настает черед для уже упоминавшегося возвращения в Польшу, в Краков, в духовный центр «Млоды Польской». Пшибышевский хочет внедриться здесь как катализатор нового искусства, как «князь поэтов». Однако благодаря Мириам, Лангеру, Тетмайеру и другим европейский модерн уже справил свой ранний въезд в Польшу. Пшибышевский более не воспринимается как нечто абсолютно новое. Поэтому его воздействие быстро идет на убыль, хотя скандалы и заставляют говорит о нем чуть дольше. Саморазрушение и разрушение ближнего, неизменно присутствующие в жизненной концепции Пшибышевского, становятся все отчетливее. Публикация новеллы «De profundis» приводит к закрытию краковского журнала «Жиче». Желание во что бы то ни стало жить как можно драматичней приводит в многочисленных историях с женщинами к скандалам и частым трагедиям, жертвами которых, как правило, становятся женщины, к тому же рвущиеся к преступным действиям, к нарушениям табу и почти всегда преступающие общественные нормы. Так, Пшибышевский до такой степени «заводит» жену своего друга — писателя и земляка Каспровича — Ядвигу, что у того начинается психический кризис. После таинственной смерти (или самоубийства) Дагни Йуэль в Тифлисе в 1901 году Пшибышевского подозревают в злоумышлении (вместе с их общим другом Эмериком). В конце концов он впутывается в инцестуозную связь со своей дочерью Станиславой Пшибышевской, высокоталантливой писательницей межвоенного времени. Наркотики и алкоголь все явственней иссушают Пшибышевского после возвращения в Польшу. Он уже не может больше контролировать осуществление своей жизненной концепции. Решительная Ядвига Каспрович, которая ради него пожертвовала своим семейным счастьем, пытается перевести эксцессы в русло литературной продукции. Женское приручение вредит творчеству, как объясняют многие интерпретаторы мужского пола, и из гения Пшибышевский превращается в заурядного литератора. Между тем писатель становится поводом для скандала, но только не внутри собственного творчества, но внутри фикционального чужого пространства, при этом скорее не как главный сюжет, но как эпизод — например, в писаниях модного литератора Бирбаума и наконец, что стоит дороже и вспоминается дольше, у Томаса Манна в «Волшебной горе».

Художественная и жизненная концепция истощается после 1901 года. Пшибышевский перевалил зенит своего творчества. Гораздо более долгая фаза творческой деятельности вплоть до смерти в 1927 году приносит многократную смену места жительства, не приводя к внутренним цезурам. В 1901 году он переезжает из Кракова в менее приспособленную для писателя Варшаву, в 1906 году — в Мюнхен, и лишь в 1919 году — назад в Познань, где он работает также как переводчик для почтового ведомства. В 1920 году путь приводит его в Гданьск, где он, больше соответствуя своему канону, заботится о возведении польской гимназии. С 1924 года вплоть до своей смерти он живет в Варшаве. Большие политические события — такие, как революция 1905 года, война и обретение Польшей независимости — не приводят у столь аполитичного автора к сколько-нибудь заметным изменениям.

Эмоциональным ядром, программным центром в творчестве Пшибышевского является лирическая проза, которую он собирает в своем «Пятикнижии», и как бы сопровождающая ее искусствоведческая эссеистика ранних 90-х годов. В «Пятикнижии», где во многих «проведениях» разворачивается история души, Пшибышевский наталкивается на разные жанры и формы дискурса. Существенен для него синтез, точнее своего рода гибридизация лирики и эпической прозы, она позволяет при фрикции жанра многозначный, уплотненный способ говорения, при котором голая душа, которая располагается где-то между метафизикой и фрейдовским «оно» (или подсознательным), приходит к своему «другому» языку. Как позже у Фрейда, она находится под существенным влиянием сексуальности, поэтому про Пшибышевского можно сказать: сначала было не слово, но пол. Хождение в сторону души становится символическим хождением к глубинам, превращается в гностическое хождение, которое по своей природе мифично или уже лишь мифоподобно. При конкретном воплощении текста Пшибышевский использует различные жанровые формы — например, взятый из романтизма палингенез («Заупокойная месса»), посредством которого он напрямую соприкасается с Новалисом и Словацким. История души выстраивается над историей сотворения мира. Однако достигаемое тем самым «обобщенное» есть всегда в то же время часть интимной исповеди «некоего лица». Частная судьба формует любовную трагедию. История души у Пшибышевского есть часть борьбы полов, потому что если пол образует прапричину бытия, он может и должен распознаваться лишь в своем двуполом проявлении. В разницу полов вписывается типичная для времени борьба полов, она в лирической прозе обосновывается как женоненавистническими предрассудками эпохи, так и вскоре после этого описанными Фрейдом неврозами и психозами. Пшибышевский однако старается все время разглядеть за драматическими распрями полов сокровенные глубины души. В двойной перспективе «гендера» (так называют сегодня пол в науке) и онтологии Пшибышевский сплошь и рядом преодолевает имманентность образа эпохи с его стереотипными представлениями о мужчине и женщине. Дело доходит до трансгрессий между полами, а женоненавистничество исходной позиции может вдруг превратиться в свою противоположность. При всех разрывах и трансгрессиях и достигаемой посредством этого открытости говорение сохраняет монологическую форму, «ты» составляет всегда лишь часть «я». Диалогическая форма реализма, которой придерживается Достоевский, превращается у Пшибышевского при соприкосновении с лирикой во внутренний монолог, не принимая при этом полностью его формы, к тому же Пшибышевский слишком сильно держится за прошедшее время, что превращает его повествование от первого лица в рассказываемое воспоминание. Эта фигура само-отчуждения указывает на сильную склонность к философскому дискурсу, который хочет не только развернуть жизнь во всех деталях, но и объяснить ее.