Цена зла (ЛП) - Дарк Рэйвен

Закрыв глаза, я прогоняю слезы вместе с одиночеством, которое угрожает разрушить то, что осталось от моей решимости. И ненависть к Спайдеру, которая разъедает меня изнутри, как кислота.

В Колонии нас учили, что ненависть — это не просто грех. Она не служит никакой цели, кроме как поглотить сердце и уничтожить душу. Может, это и правда, но сейчас мне все равно. Прямо сейчас эта ненависть сжигает чувство бессилия, отталкивая беспомощность, которая, если я позволю ей взять верх, оставит меня пустой оболочкой, без надежды. Она поддерживает во мне потребность сбежать, найти Сару, вернуть мою жизнь.

Проходят часы, а в комнату никто не входит. Благодаря часам на прикроватном столике Спайдера, я знаю каждую минуту, которая проходит. Не имея ничего, что могло бы занять мой разум, тревога разрывает мои внутренности, когда мой разум вращается с мыслями о том, что ждет меня впереди.

Не раз пасторы говорили о том, что мужчины во внешнем мире делают с женщинами. Похищение людей. Пытки. Худшее.

Забавно, но за шесть месяцев, прошедших с тех пор, как я покинула Его Святой Мир, я начала понимать, что все эти истории ложь. Но, очевидно, это было не так. Не все во внешнем мире монстры, но я каким-то образом умудрилась наткнуться на одного, который так же ужасен, страшен и извращен, как пасторы описывали весь мир.

Уже не в первый раз я почти жалею, что покинула Колонию. Пока не подумаю, что было бы, если бы я осталась.

Если бы я осталась, мне пришлось бы следовать плану, который приготовили для меня пасторы. Я бы уже давно вышла замуж. В восемнадцать лет я бы вышла замуж за человека почти в три раза старше меня. Человека, который настолько развращен, что его предыдущая жена решила, что лучше рискнуть вечным проклятием, покончив с собой, чтобы не проводить с ним больше ни минуты.

Я была бы босой и беременной, как аппарат для производства детей для человека, который убедил бы всех вокруг, что он идеальный джентльмен, идеальный муж и отец, идеальный слуга Божий.

Сет.

Я вздрагиваю. Великодушное, благородное лицо, которое Сет носит перед своими прихожанами всего лишь маска. Жить с ним было бы не лучше, чем провести здесь всю оставшуюся жизнь. Если страдание, боль и печаль, которые я видела в глазах его жены за день до ее смерти, являются каким-то показателем, он может быть еще хуже.

Нет. Если бы я не убежала, то оказалась бы в ловушке, как и она, в жизни, где нет ничего, ради чего стоило бы жить. Я могла бы оказаться настолько измученной страданием, одиночеством и болью, что увидела бы окончание своей жизни как лучшую альтернативу, даже если это означало бы пренебрежение Божьей волей и оставление моей семьи наедине с тем, что церковь будет избегать их, и им никогда не позволят уйти.

Я выбралась из Колонии. Я так же выберусь отсюда. Я просто должна выяснить, как.

Через несколько часов после ухода Спайдера я принимаю единственных посетителей. За дверью заскрипели ключи, щелкнул замок. Я вскидываю голову, напрягаясь.

Дверь открывается, и входит Моника с подносом. Она закрывает дверь.

Как только она меня видит, всякая надежда, что она может мне помочь, мгновенно исчезает. Она бросает один взгляд на меня, связанную и распростертую на кровати Спайдера, и прикрывает рот, подавляя смех.

— О, это слишком хорошо. — Она делает несколько шагов в комнату, затем останавливается и наклоняет голову. Ее глаза светятся удовлетворением. — Знаешь, меня раздражала сама мысль о том, что мне придется прийти сюда и иметь с тобой дело, но видеть тебя в таком состоянии того стоит.

Унижение и гнев поднимаются. Она получает удовольствие от всего этого? Я стискиваю зубы, не сводя глаз с потолка, подавляя желание отчитать ее. Если бы я с ней связалась, все стало бы только хуже.

— Мне нужно сходить в туалет, — говорю я ей.

Это не ложь. До сих пор я умудрялась не думать о своем мочевом пузыре, но он готов лопнуть.

— Да, десять бутылок воды за несколько часов вполне достаточно, — она ставит поднос на прикроватный столик.

Я смотрю на нее.

— Текила сказала, что ты пила воду с той самой минуты, как вошла в бар. — Она скрещивает руки на груди и оценивающе смотрит на меня, не делая ни малейшего движения, чтобы развязать. — Ты умна, надо отдать тебе должное. Мы должны были догадаться, что ты пытаешься накопить жидкости, чтобы сбежать. Никто из нас не обратил на это внимания, пока Спайдер не сказал нам, что ты пыталась сбежать.

Поэтому он и узнал, что я собираюсь бежать? Если женщины ничего не поняли, значит, они не могли сказать ему раньше, чем я попытаюсь.

Боже, я буквально чувствую, как мой мочевой пузырь растягивается, когда я лежу здесь, угрожая освободиться. Я извиваюсь, дергая за веревки. Мысль о том, что я должна умолять ее о чем-то, раздражает меня, но альтернатива слишком унизительна, чтобы вынести.

— Мне нужно пописать, как скаковой лошади. Пожалуйста, развяжи меня.

— Чтобы ты снова попытался выскочить в окно? Я так не думаю.

Я раздраженно фыркаю. — Я не пытаюсь заставить тебя развязать меня, чтобы я могла сбежать. Спайдер сказал тебе не развязывать меня ни под каким предлогом?

Она упирается в бедро.

— Послушай, я знаю, ты считаешь, что я заслужила это, но, если ты не хочешь, чтобы я помочилась на его кровать, я предлагаю тебе позволить мне воспользоваться туалетом. Я не думаю, что он будет в восторге, если вернется и узнает, что ты позволил мне устроить такой беспорядок.

Глаза Моники сузились. Выражение ее лица говорит мне, что я сказала что-то странное, но что? Она встряхивается, словно решив, что это не имеет значения, и берет что-то с подноса, который принесла. Это какой-то синий контейнер, по форме напоминающий почку, и несколько дюймов глубиной.

— Что это?

— Это судно.

— Для чего?

— Серьезно? — она щелкает зубами. — Это для тебя, чтобы ссать в него, Девочка Марсианка.

Я вздыхаю. — Отлично, — она принесла это, чтобы не развязывать меня. Чтобы ей не пришлось рисковать тем, что я одолею ее, когда она снова свяжет меня. Но это также означает, что я должна облегчиться в эту штуку прямо перед ней.

Это унизительно.

Она развязывает мне ноги, а потом ставит на место судно. Как только я заканчиваю, она берет его и уносит в ванную. В туалете смывается вода.

Я бросаю взгляд на поднос. Там бутерброд с чем-то вроде ростбифа и нарезанные ломтиками яблоки в миске. В животе урчит.

Моника возвращается в комнату и связывает мои лодыжки. Затем она берет поднос и садится на кровать рядом со мной.

— Как же я буду есть, если не могу пользоваться руками?

Она берет один из ломтиков сэндвича и со скучающим видом подносит его ко рту. — Открывай шире.

— Серьезно?

— Ты хочешь есть или нет? Я не против, чтобы ты голодала.

Мой желудок протестующе урчит. Это просто смешно.

Я открываю рот и откусываю кусочек, свирепо глядя на нее.

— Он велел тебе это сделать? — спрашиваю я с полным ртом ростбифа с горчицей. — Он велел тебе прийти сюда и кормить меня, как ребенка?

— Я делаю для клуба все, что должна.

— Что это вообще значит?

— Только то, что я сказал.

Как будто это все объясняет.

— Хочешь воды? — она поднимает одну из бутылок. Несколько капель конденсата капают мне на живот. Они щекочут, стекая по моему боку, но я не могу их вытереть.

Сейчас здесь прохладнее. Должно быть, кто-то включил центральный кондиционер.

Я киваю.

Моника откручивает крышку и подносит бутылку к моим губам, позволяя сделать несколько глотков. Жидкость прохладная и освежающая.

Я откусываю еще несколько кусочков бутерброда и встречаюсь с ней взглядом. — Я не понимаю. Как ты одобряешь то, что здесь происходит?

Она одаривает меня невеселой улыбкой. — Пытаешься взывать к моей совести, Липкие пальчики?

Да, наверное, бессмысленно пытаться взывать к чувству женской солидарности. С той минуты, как я увидела, как женщины реагируют на то, что делает Ди, я почувствовала, что среди женщин есть сильное чувство сестринства. Проблема в том, что я в этом не участвую. И если то, что сказала Текила, правда, то никогда не буду.