Анаис Нин - Дневник 1931-1934 гг. Рассказы

— Нам надо выбрать, — произносит Генри. — По мне, эти вполне подходят.

Приносят выпивку. Маленькая — просто прелесть. Мы обсуждаем лак для ногтей. Обе присматриваются внимательно к моему перламутровому лаку и спрашивают, как он называется. А вокруг женщины танцуют друг с дружкой. Одни очень привлекательны, другие выглядят поблекшими, заморенными, безразличными ко всему. Множество женских тел сразу, широких бедер, задов, грудей. «Вот эти девушки дадут вам представление», — говорит la patronne.

А я-то ждала, что появится мужчина и нам продемонстрируют шестьдесят шесть способов любви. Генри спрашивает о цене. Женщины улыбаются. У той, что крупнее, самоуверенный вид, черные как смоль волосы в локонах, почти закрывающие лицо. Маленькая — блондинка с бледной кожей. Выглядят они как мать и дочь. На них туфли на высоких каблуках, черные чулки с поясом и кимоно нараспашку. Ведут нас наверх, идут впереди, раскачивая бедрами.

Генри перебрасывается с ними шуточками. Открывается дверь в комнату, выглядящую как выстланная бархатом шкатулка от ювелира. Стены обиты красным бархатом. Низкая кровать под балдахином, скрывающим большое зеркало в изголовье кровати. Приглушенный розовый свет. Женщины чувствуют себя совершенно непринужденно. Присаживаются на биде, стоящее здесь же. Все это совершается как бы мимоходом, равнодушно, так что я удивляюсь, что же в этом интересного.

Но они знают, что делать. Старшая обвязывает вокруг поясницы ленту с резиновым пенисом на ней. Все это невероятно красного цвета. Сбросив туфли, оставшись в одних чулках, они укладываются на кровать.

И начинается показ.

«Любовь в такси».

«Любовь по-испански».

«Любовь, когда у вас нет денег на гостиницу» (тут они встали с кровати и прислонились к стене).

«Любовь со спящей».

Маленькая женщина изобразила спящую. Большая осторожно и ласково брала ее сзади.

И вся эта демонстрация проходила в сопровождении их шуток и смешков.

Все это было игрой, пародией на любовь до тех пор, пока… Маленькая женщина откинулась на спину и широко раздвинула ноги. Старшая сняла резиновый пенис и припала к клитору подруги. Она водила по нему языком, вылизывала, целовала. Глаза маленькой женщины были закрыты, и нам стало понятно, что она наслаждается. Она стонала, вздрагивала всем телом, вскидывалась навстречу жадному рту великанши. И вот наступил высший момент, и она завопила, не в силах больше сдерживаться. И затихла. Только дыхание еще не успокоилось. А еще через минуту они обе были уже на ногах, веселые и довольные — спектакль окончился.

Я чувствую, как в разговоре со мной Генри подбирает другой тон. Я чувствую, как он проглатывает слова, которые так легко произносятся им обычно, и ищет другие, более осторожные и тонкие краски. Я чувствую, как увлекаю его в другой мир. И он входит туда настороженно, неторопливо.

Я говорю ему: «Пожалуйста, не подумайте, что все мои относящиеся к Джун слова о красоте и поэзии — всего лишь попытка ее романтизировать, придать ей вид непорочного идеала. Я просто пробую описать ощущения, которые не так легко поддаются описанию. Для вас в сексуальном акте заключается все. Но бывает, что простым прикосновением к руке сделаешь гораздо больше».

Генри замечает, что я не могу кого-нибудь обидеть или ранить. И на его глазах, когда он говорит это, я вижу слезы.

Но еще большую радость доставляет мне зрелище работающего Генри, и никогда я не смогу понять желания использовать свою силу для разрушения — ведь так приятно наблюдать за Генри, исписывающим страницу за страницей после наших бесед.

Вместе со мной он погружается в симфонические глубины Пруста, в интеллектуализм Жида, в фантазии Кокто, в многозначительное безмолвие Валери, в озарения Рембо.

И он говорит: «Никогда прежде не дружил я с интеллектуальной женщиной. Все мои подруги до меня не дотягивали. А вот с вами мы на одном уровне».

«С Джун, — добавляет он, — сразу же начиналась свара».

Литература тут ни при чем. Просто мы невероятно искренни друг с другом.

Хоакина раздражает моя щедрость с Генри. Почему я подарила Генри шторы? Почему ботинки? Почему книги, бумагу? Все для Генри, а для меня? Для меня? Хоакину не понять, как я избалована. Генри подарил мне целый мир, Джун — безумство. Они подарили мне два существа, которыми я могу восхищаться, которые интересуют меня безгранично. Их щедрость такова, что Хоакину ее не понять. Что я скажу ему? Что Генри дарит мне свои акварели, а Джун отдала мне свой единственный браслет?

Генри попрекает Джун ее поведением: она настолько унижает себя, что однажды отдалась прямо в кафе. Но я знаю другое: с какой яростью Джун осаживала некоторых моих знакомых, дававших мне понять, что охотно бы переспали со мной. Словно я была недоступной святыней. Вот так она открывала мне свою любовь.

Так и не уговорив Генри вернуться в Америку («я лучше буду в Париже гарсоном в кафе, чем жить в роскошных апартаментах в Нью-Йорке»), Джун уехала. Анаис осталась лицом к лицу с Генри Миллером. Этот период ее жизни — первые месяцы 1932 года — можно было бы озаглавить, вспомнив любимого писателя обоих — Марселя Пруста, «Du cote de chez Henri» («По направлению к Генри»). Но началось с того, что они расстались.

В январе 1932 года Миллер уезжает в Дижон, небольшой город в Бургундии. Хьюго Гилер, муж Анаис, порекомендовал его директору лицея Карно как преподавателя английского языка. Вскоре покинет Париж и Анаис. Но ее отъезду предшествует некое событие.

В первое же воскресенье после отъезда Миллера Анаис и Хьюго прогуливаются в лесу вблизи Лувесьенна вместе со своим псом. Они набредают на кроличью нору, пес начинает принюхиваться, и Хьюго науськивает его раскопать землю и кинуться за кроликом. С Анаис случается истерика. Несколько дней она чувствует себя разбитой, бесцельно бродит по дому, не может сесть за работу, она загнана в этот двор, створки ржавых ворот прикрывают вход в нору, а она сама — кролик, которого выслеживает собака. Она не может видеть Хьюго.

И она уезжает. Едет в Швейцарию. Отдохнуть, освободиться от Джун и убедить себя в важном значении Хьюго в своей жизни. Весь этот эпизод при подготовке первого издания «Дневника» тридцатых годов был выкинут Анаис из текста. Вообще в этом издании Хьюго Гилер, ее муж, с которым она уже прожила почти десять лет и проживет еще не один десяток, не упоминается ни разу! Зато в дневниках «неочищенных», увидевших свет только после смерти Анаис Нин…

Холодный горный воздух и безупречная чистота кальвинистской Швейцарии («места, где инстинкты заморожены», — напишет она Миллеру в письме от 3 февраля) должны были помочь ей оглядеться. «Меня немного тошнит от этого русского упоения страданиями», — признается она в том же письме в Дижон. Здесь она пишет и получает письма. Особенно оживленная переписка ведется с Генри Миллером. Они, и живя в одном городе, все время писали друг другу.