Твоя жестокая любовь - Юлия Гауф
Любит ее.
— Мама спит, — прошептала, и встала, сбросив мои руки. — Нам пора.
— Ника? Ника, ты, детка? — этот голос, как раскаленный утюг. Как разряд электричества, как яд.
— Да, мам, это я, — Вера бросила на меня предостерегающий взгляд, и склонилась над… над этой женщиной. — Прости, я задержалась, но пришла, как только смогла. Тебе ведь лучше?
Глупый вопрос, ей не лучше. Голос дребезжащий, от матери отчетливо ацетоном несет, и я сомневаюсь, что это хороший признак. А Вера просто дура. Дура, что любит ее, дура, что оправдывает, что глаза не хочет открыть.
Или она такая же, потому и не считает, что вправе злиться, не вправе винить. Одна — убийца, другая — отравительница и сумасшедшая, хороша семейка.
— Ты… ты… выродок! — мать перевела на меня мутный взгляд, и побледнела еще сильнее, задыхаясь шепчет, не переставая: — Выродок, убийца… убийца! Убирайся, нет тебя, убирайся…
— Мама, успокойся, он сейчас уйдет. Влад, — при упоминании моего имени мать начало трясти, — выйди, позови врача, прошу тебя.
Мерзко, противно рядом с ней находиться. Вернее, с ними обеими: одна — манипуляторша, вторая — дура.
— … убийца! Он убийца! — донеслось мне вслед.
Интересно, кого же я убил? И из нас троих, кто в палате находится, убийца отнюдь не я. И не стоит об этом забывать, жалея несчастную сиротку.
— Что ты сделал? Почему мама так тебя боится?
Вера забрала вещи, села в мою машину, и начала «приятную» беседу.
— Она сумасшедшая.
— Она тебя убийцей назвала, Влад!
— Тебя она называет Вероникой, — напомнил ей, и Вера дернулась, как от пощечины — имя это действует на нее, боль причиняет.
Дурак бы догадался, что Вере больно это этого. А где боль, там и вина.
— Мама с самого начала звала меня Вероникой.
— Других ты поправляешь…
— Другим нельзя! Ей… ей можно. Влад, — она обернулась ко мне, и выглядела в этот миг до того невинной, что не знай я, что она совершила — проникся бы, поверил бы раз и навсегда, обманувшись золотом ее глаз, — что между вами случилось, объясни? Ники не стало, ты один родной у мамы остался. Как же так?
Как же так?
Любой нормальный человек задался бы этим вопросом: как так получилось? А я не смог бы ответить. Любовь или есть, или ее нет, даже если любовь эта материнская.
— Влад?
— Ты ведь иногда приходила к нам, когда с Никой дружила. Неужели не замечала ничего? — напомнил Вере, и она покачала головой. — Не замечала, что мать делала вид, будто меня нет? И все внимание сестре уделяла?
— Она ведь младше была. Младшим всегда больше внимания уделяют.
— Да я на Нику не был в обиде, тут не в ревности дело. А в неприязни матери ко мне. Я и сам не знаю, в чем дело…
Не знаю, но выясню.
— И, Вера, — улыбнулся девчонке как можно более легкомысленно, — что бы там мать ни говорила, я никого не убивал.
В отличии от тебя.
Глава 24
На работу я вышла, хотя Влад вчера повторил несколько раз, что дает мне отгул. Заставлял дома сидеть, но не могу я дома. Не сейчас, когда все мысли об одном: что неправильно все, не так должно быть. Проще, понятнее — так люди должны жить, а не как мы, у каждого свой скелет в шкафу, свои тайны, своя боль, и мы мешаем друг другу жить счастливо.
Не семья, а насмешка. Наказание сплошное, разочарование, которое лишь усиливается: сын, не любящий свою мать, и мать, отказавшаяся от сына; приемная дочь, вынужденная не на свое имя откликаться, и сводный брат, в которого… дьявол, да, в которого я влюбилась.
Влюбилась, и боюсь. Влада, себя, за себя, всего боюсь, но не об этом сейчас нужно думать.
— Я ведь сказал, чтобы ты сидела дома, — этими словами меня и поприветствовал недовольный с утра Влад. Остановился у моего стола, навис надо мной, уперевшись в него пудовыми кулаками, заставляя гадать: где он так накачался?
Никогда таких не любила, не привлекали качки взгляд, а сейчас глупо млею, вспоминая эти самые руки на моих бедрах, на груди, снова ноющей от томления по этому мужчине.
— Пора бы привыкнуть, что я никогда тебя не слушаю, — улыбнулась Владу и, как в трансе действуя, накрыла его ладонь, сжатую в кулак, своей ладонью.
Такой простой жест, обычное действие, и я от восторга захлебываюсь. Что это? Почему он на меня так действует? Это из-за адской смеси ненависти и влечения, или это любовь, о которой я ничего не знаю?
Подняла на Влада глаза, и увидела в них то, что понять не могу: вину, злость и нежность.
Злость и нежность — в этом весь он.
Сумасшедший.
— Да, ты никогда меня не слушаешь. Другую я бы давно уволил, и сейчас склоняюсь к этому. Вера, — он через силу улыбнулся мне, — ты вчера в больницу попала, если еще не забыла, я же ясно сказал тебе дома быть. После работы я бы заехал, и отвез к матери. Идем, я отвезу…
— Нет, не хочу я домой!
Я там с ума сойду — в этих набивших оскомину комнатах с привычными стенами, где остается лишь метаться из угла в угол, и думать о том, о чем думать не следует. И вспоминать то, чему объяснения нет.
Не хочу и не буду!
— ВЕРА!
— Нет!
Влад красиво злится, вкусно. Мне нравится спорить с ним, я любуюсь его злостью, окрашенную не в оттенки ненависти, а в палитру азарта, вот как сейчас. Мое «нет» именно так и действует на него, и именно потому я и пришла сегодня, нужно быть честной.
Прошлая ночь перевернула всю мою жизнь, вычеркнув из нее обиду — глупую, детскую, и осталось лишь самое главное. Надежда, что у нас получится.
— Иди, я принесу тебе кофе, — кивнула на дверь, и снова на губах предательская улыбка.
— Такое чувство, что босс здесь ты, а не я. Справишься? Или снова в обморок свалишься?
Закатила глаза, а в ответ получила щелчок по носу, и рассмеялась.
— Неси две чашки: себе и мне, — попросил Влад, и зашел в кабинет.
Зашла я к нему через пять минут, неся на подносе кофе и макаруны, при виде которых кое кто привередливый скривил нос, и есть их отказался. Ну
