Доминик Ногез - Черная любовь
Я приехал в Барселону первым. Номер в отеле в центре города, на Рамблас, где по вечерам гуляет весь город, был уже забронирован. Я поставил чемодан и сразу же вышел, чтобы воспользоваться последними лучами солнца. Местами толпа уже сгустилась настолько — жители Барселоны, но также многочисленные немецкие, итальянские, французские туристы, — что едва можно было протиснуться.
Немного ниже, перед рядами веселящихся сидящих людей, какой-то трансвестит в платье с воланами и андалузской наколке шествовал по мостовой большими шагами, вдруг делая пируэты и лихорадочно обмахиваясь веером, как только кто-нибудь из прохожих приходился ему по вкусу. Эта «испанка», красующаяся на переднем плане, словно живая фигура на носу корабля, с которым впору сравнить Баррио Чино, квартал удовольствий, вызвала во мне странное впечатление, не столько потому, что ее красный веер взволновался, приветствуя меня, сколько из-за ее взгляда, в котором читались одновременно жестокая серьезность желания и беспокоящее предвестье безумных поступков.
Я вернулся чуть раньше, чем предусматривал. У портье ключей не оказалось — Лэ уже была в номере. Она открыла мне голая, потом, даже не поцеловав, вернулась в ванну. Ее кожа была гораздо чернее, чем раньше, только трусики оставили след. Как видно, на Коста Браве было очень солнечно, и верхней частью купальника она не злоупотребляла. Мы немного поговорили, она обещала мне многое рассказать, указала на лежащую на столике фотографию, на которой она была вместе с новыми друзьями, танцовщицами и танцовщиками, в основном с. Антильских островов, как и она сама; с особенным восхищением она говорила о некоей Сандре. Ну что же. Я присоединился к ней в воде. Когда я изворачивался, чтобы взять ее — мои губы прижаты к ее, ее ноги у меня на плечах — затычка вылетела, и мы вскоре оказались в пустой ванне.
Все начало портиться потом, когда я ее сфотографировал. Она не стала возражать против этого прямо, но предпочла говорить со мной ледяным тоном, почти с ненавистью. Она вспоминала о прошедшей неделе как о настоящем отдыхе, потому что меня с ней не было. Потом она успокоилась и даже уснула в постели, куда мы завалились. Она явно не выспалась накануне. К ужину она жаловалась на ломоту в суставах, ноющие мышцы, насморк, «разбитость» (по ее выражению) и совсем потеряла чувство юмора. Кроме того, ей было нечего надеть (вопреки тому, что она утверждала раньше, она не привезла никаких более шикарных вечерних туалетов: ее длинные наряды, платья из черного шелка, дорогие блузки были для Парижа или для других, но не для меня). Мы пошли ужинать в ресторан, указанный в справочнике Мишлен, единственным преимуществом которого, если не считать дороговизны и удаленности от центра, было отсутствие туристов. Мы не увидели там и посетителей — только три или четыре столика были заняты. В каком-то смысле это было удачно. К превосходной рыбе-гриль, блюду дня, я заказал, вспомнив о рекомендации одного мексиканского друга, вино «Маркес де Рискаль». Это была неудачная идея — стояла жара, мы выпили много, что до крайней степени усугубило мою ранимость; в тот момент, когда я меньше всего этого ожидал, она бросила мне оскорбительную фразу (меня затронуло не столько ее содержание — очередная вариация на тему ее обычного пристрастия к молоденьким — сколько агрессивный настрой).
Поэтому я с огромным удивление заметил, как на глаза мне наворачиваются слезы, и был совершенно не способен сдержаться, присутствия духа не хватило даже на то, чтобы спрятать лицо за салфеткой или скрыться в туалете. Вовсе не сожалея об этом, она повернула кинжал в ране: «Ты действительно не чувствуешь, какая между нами разница в возрасте?» — явно намекая, что она делает усилие, когда живет со мной, а не с двадцатилетним юношей. «Так почему ты делаешь это усилие?» — хватило у меня сил прошептать. Она отвечала, как уже однажды ответила со смехом: «Ради уверенности в завтрашнем дне!» (в тот день она даже цинично заговорила о наследстве!), все же добавив какие-то милые слова, которые я позабыл.
Остаток вечера был менее тяжел для меня. Но она была в лучшем случае молчалива, а чаще брюзжала: не знаю уж, чем она занималась в течение восьми дней стажировки — интенсивные упражнения? опасные прыжки? забеги на скорость? Знаю одно — она была разбита, и к ней было не подступиться.
На следующее утро она захотела выйти на улицу в шортах. Мне пришлось довольствоваться тем, что вместо обтягивающей ярко-розовой маечки она согласилась надеть рубашку поло, которую я ей одолжил. (Ведь по ее собственной просьбе в нашу программу входило посещение нескольких церквей.) Как будто бы продолжая вчерашнее агрессивное поведение (которое я ей еще не простил: в глубине души я все еще пережевывал слово «подлость», лучше всего его отражающее), она с садистским удовольствием подчеркивала все, в чем расходился наш «имидж», что говорило о двенадцати годах разницы между нами.
Тем не менее, отдав должное собору Саграда Фамилиа, построенному Гауди, и Тибидабо (где мы, чтобы напугаться до дрожи, посетили выставку ядовитых змей), я без промедления увел ее к порту, и мы уплыли на прогулку по морю. Погода стояла такая чудесная: как можно не радоваться! Я уже все забыл, все простил. Мне достаточно было видеть, как нежно она подставила лицо ветру, закрыв глаза, успокоенная, почти улыбающаяся. Она даже рассмеялась звонко, взяв меня за руку, чтобы спуститься со мной на сушу, когда мы высаживались с портового катера перед каким-то кабачком. Это простое движение растрогало меня куда больше, чем было бы разумно, наполнив меня теплом и умилением — и как никогда сильным желанием жить вместе с ней и впредь. A у меня буквально «потеплело на сердце» — но, увы, вскоре я понял, это было подобно действию камфоры или морфия, успокаивающих средств, применяющихся, когда положение безнадежно, подобно бальзаму на рану, раскрывающуюся все шире и уже смертельную.
Вдруг в скромном ресторанчике самообслуживания на берегу моря, где мы отведали разных тапас, я имел несчастье сделать жест, который довел ее до белого каления, и надолго. Она с полным ртом тортильи собралась отпить из горлышка моей бутылки с минеральной водой — я удержал бутылку пальцем и предложил ей стакан. Не говоря ни слова, она заказала другую бутылку, расплатилась и вышла. Я нашел ее сидящей на крутых скалах, возвышающихся над морем. После долгого молчания она заговорила глухим голосом. Она сказала, что сейчас же уедет обратно в Ллоре де Map, где еще оставалось несколько ее товарищей-танцовщиков. «Я приехала в Барселону, только чтобы сделать тебе приятное, теперь я тебя не выношу», и так далее. Она разрушала все, даже прошлое, утверждая, вопреки тому, что повторяла мне тогда и вопреки всякому правдоподобию, что к концу нашей прошлой поездки в Рим «она больше не могла». Потом опять всплыл ее новый лейтмотив — разница в возрасте: то, что раньше она сама представляла как удачу, стало помехой, обесценивающей ее в глазах подруг и в ее собственных глазах.
