Энн Райс - Белинда
Что касается ее удостоверения на имя Линды Мерит, оно, конечно, поддельное, но полиция не смогла ничего доказать. Она подделала его в соответствии с подлинным свидетельством о рождении одной умершей девушки из Лос-Анджелеса, имя которой обнаружила, копаясь в старых газетах в библиотеке.
Но полицейские все талдычили, что не верят ей. И пока проверяли ее данные по компьютеру, никуда не отпускали. А она стояла и молилась о том, чтобы у умершей девушки не было неоплаченных штрафов в Сан-Франциско. И только когда она сказала, что за ней может приехать отец, от нее отстали.
Я, естественно, начал уверять ее, что она все сделала правильно. И теперь она в безопасности. При этом я старался не думать о копе, записавшем мой адрес и так некстати узнавшем меня.
Когда мы добрались домой, я буквально втащил Белинду внутрь. Она продолжала захлебываться рыданиями. Я отвел ее на кухню, усадил на стул, вытер ей слезы и спросил, не хочет ли она есть.
— Нет, не уходи от меня, — ответила она.
Белинда даже не дала мне налить ей стакан воды.
Но через некоторое время она потихоньку успокоилась. На часах было почти пять. И мягкий утренний свет начал просачиваться на кухню сквозь занавески. Белинда выглядела совершенно разбитой. Она явно еще не оправилась от потрясения. Потом она рассказала о налете наркоторговцев на верхнюю квартиру, когда одновременно вышибли и заднюю и переднюю двери, а всю мебель разнесли в щепки. Конечно, ей надо было съехать еще тогда.
— Давай я приготовлю тебе чего-нибудь поесть, — предложил я.
Но она только покачала головой и попросила дать ей чего-нибудь выпить.
— Но зачем тебе пить? — спросил я и нежно поцеловал ее.
Белинда, ни слова не говоря, встала и налила себе полстакана «Чивас ригал». Я смотрел, как она легко и непринужденно опрокинула в себя виски, словно для нее это плевое дело. Мне больно было видеть, как такая юная девушка пьет крепкий алкоголь.
Белинда вытерла рот, поставила бутылку и стакан на стол и вернулась на место. Как ни странно, она казалась одновременно и страшной, и ранимой, и очень милой. Когда она наконец подняла на меня свои голубые глаза, я понял, что пропал.
— Я хочу, чтобы ты переехала ко мне, — начал я.
Она не ответила. Словно витала где-то в облаках. Потом налила себе еще виски.
— Смотри не напейся, — сказал я.
— Я и не собираюсь, — обрезала меня Белинда. — Почему ты хочешь, чтобы я к тебе переехала? Зачем тебе здесь несовершеннолетняя, за связь с которой можно угодить за решетку?
Я бросил на Белинду испытующий взгляд, пытаясь понять причину ее ярости. Она достала из кармана пачку «Гарамз» и сунула сигарету в рот. Сувенирные спички, которые она оставила после завтрака, так и остались лежать на столе. Я зажег спичку и дал ей прикурить. Она откинулась на стуле: в одной руке стакан, в другой — сигарета. Белинда даже не потрудилась снять леопардовое пальто, из-под распахнутых пол виднелись ее женские формы, обтянутые платьем с черным стеклярусом.
— Ну так почему ты хочешь, чтобы я осталась? — дрожащим голосом спросила Белинда. — Тебе что, меня жалко?
— Нет, — ответил я.
— Я найду, где жить, — произнесла она, выпустив облачко пахнувшего гвоздикой дыма. Странно, слова, произнесенные жестким женским голосом, но вылетающие из детского ротика.
— Я знаю, — отозвался я. — Мне захотелось, чтобы ты перебралась ко мне еще после нашей первой ночи. Я хотел этого и сегодня утром, когда ты сбежала. Рано или поздно я попросил бы тебя остаться. И что бы я ни испытывал — ты ведь знаешь, что такое чувство вины, — здесь у меня нет ни малейших сомнений. И тебе будет лучше со мной, чем в том ужасном месте.
— Ах так! Значит, ты считаешь, что вся эта заварушка позволила тебе слезть с крючка?
— Белинда, — собравшись с духом, начал я. — Положа руку на сердце, я нормальный обыватель. Можешь называть меня занудным, можешь называть меня наивным, но я считаю, что у ребенка твоего возраста должен быть дом. Полагаю, кто-то и где-то плачет, вспоминая тебя, ищет тебя…
— Ох, если бы ты только знал! — горько проронила она.
— Но я ничего и не узнаю, пока ты мне не расскажешь!
— Моя семья не имеет на меня права собственности. Только я сама имею такое право, — с горечью произнесла Белинда. — И я с тобой, потому что сама так хочу. И наш уговор все еще в силе. Если хоть раз спросишь о моей семье, то больше меня не увидишь.
— Я так и думал. Если уж ты не хочешь вернуться домой после всего, что сегодня случилось.
— Вопрос закрыт и не подлежит обсуждению.
Белинда задумчиво смотрела вдаль, покусывая ноготь.
Раньше я за ней такого не замечал. Наконец она нарушила молчание:
— Понимаешь, мне так и не удалось стать настоящим американским ребенком.
— Что ты имеешь в виду?
— У меня не получилось, потому что я не ребенок. Поэтому придется справляться самой. С тобой или без тебя. Но я справлюсь. Я должна! Если я перееду к тебе, то вовсе не из-за страха. Нет, я перееду, потому что сама хочу…
— Знаю, солнышко, знаю, — сказал я, оторвал ее пальцы от стакана, взял ее за руку и крепко сжал.
Мне приятно было чувствовать ее маленькие, нежные пальчики в своей ладони, но больно было смотреть на слезы, катящиеся из крепко зажмуренных глаз, совсем как тогда, когда она, хлопнув дверью, вихрем выбежала из дому.
— Я тоже тебя люблю. Ты знаешь, — проговорила она сквозь слезы. — Я хочу сказать, что действительно хотела стать американским ребенком. Очень хотела. Ну а ты — как мечта, ты — как моя ожившая фантазия, которая лучше, лучше…
— И ты тоже, моя девочка, — произнес я.
Уложив Белинду в постель, я отнес ее вещи в гостевую комнату. Пусть у нее будет личное пространство.
Потом я поднялся в мастерскую, чтобы продолжить работу над картиной обнаженной девочки-панка с всклокоченными волосами на карусели, и я писал весь день без передышки, одновременно размышляя над ее странными словами.
У меня получится прекрасная серия из трех картин на одну тему: «Белинда на карусели».
Время от времени я вспоминал узнавшего меня полицейского. И то, что он записал мою фамилию и адрес в свой блокнот. На самом деле, у меня есть все основания для беспокойства. И конечно, для нервозности. Ведь я даже штрафных квитанций в жизни не получал.
Однако ситуация меня пугала и одновременно возбуждала. В каких-то темных уголках души у меня возникло странное чувство. Она была здесь, со мной, и я знал, что для нее это хорошо, должно быть хорошо. И я рисовал с такой скоростью и с таким вдохновением, какого не испытывал уже много лет. Я был абсолютно счастлив.
