Вадим Черновецкий - Лолиты
Я так привык, что с ним надо бороться, что я просто поразился, когда эта рыбка сама поплыла в мою сеть.
— А зачем запирать? — спросил я как можно беспечнее, чтобы еще больше укрепить его во мнении, что ничего необычного сейчас не будет. — Разве это что-то преступное?
— Мама хочет, чтобы мы занимались, — пояснил он. — Уроками.
— А ты ж всё равно ими не занимаешься, — ответил я нагло.
— Но она-то думает, что занимаюсь! А если она увидит, что мы тут устроим, она поймет, что уроков никаких нет!
— Почему же, — не сдавался я, — одно другому не мешает. Сначала массаж, потом уроки.
— Нет, — твердо сказал он. — Надо запереть. Встаньте.
— Но мама, наверно, не любит, когда ты тут запираешься, — продолжал я свое притворное сопротивление.
— А что делать? — вздохнул он. — Надо! Вставайте!
Я вскочил с него с превеликой радостью. Это роскошное тело само захотело мне отдаться, да еще и позаботиться о том, чтобы нас не засекли его родители. Но даже здесь он был совершенно не похож на Лешу. Ведь он думал, что своим массажем я буду его обслуживать, что я буду его рабом, а он — моим господином. Как же он заблуждался!
И снова я почувствовал себя как во сне. Он, идеальное воплощение той великой бездушной красоты, которая так терзала и мучила меня всю жизнь своими бесконечными, как сказал бы Набоков, decouverts, т. е. случайными обнажениями, в которых случайности ни на грош, он, полномочный посланник, а может быть, и царь, король этих пылающих от бесстыдного самоупоения голых тел, единственный смысл жизни которых — вызывать похоть, он, которого я так подавляюще превосхожу тонкостью чувств, знаниями, творческим духом, который, как я когда-то решил, так подавляюще превосходит меня своим физическим совершенством, что от одного взгляда на него спирает дыхание, а от одного прикосновения к его пупочку хочется кончить, — он сам, заперев дверь, поворачивается и идет ко мне, и снимает с себя свою маечку прямо на ходу, ложится на пол и приглашает меня полакомиться им…
И я дрожу уже от одного вида его голой шелковистой кожи, прикасающейся к шерстяному ковру, — живое, чувственное, открытое отдается мертвому, безжизненному, закрытому. Он ложится на живот, и я вижу наконец его спину. Я ощупываю глазами всю его стройную юную фигурку. Спина его тоже покрыта золотистыми волосками, почти как у того мальчика в Германии… Мог ли я думать в своем тогдашнем отчаянии, мог ли я надеяться и мечтать, что то самое тело, которое пробило меня насквозь своей обнаженной недоступностью, сейчас, пусть и в другом образе, в другом воплощении, но какое это имеет значение, ведь Красота едина, ведь есть лишь красота, — что сейчас это тело само откроется мне, само будет просить, чтобы я щупал, тискал его и терзал?
Я гладил, ласкал его своими руками, а потом бил ребрами ладоней, как когда-то в детстве гладил и бил меня молодой мужчина-массажист. Интересно, что он чувствовал, избивая мое тело? Что он просто делает свою обычную работу? Или брюки его так же увлажнялись и даже мокли, как теперь у меня? Что он просто делает мне массаж? Или что, одетый, он упивается властью над голым и свежим телом, которое само отдалось ему?
Усыпив его бдительность, пользуясь его незнанием того, что такое массаж, и тем, что ему нигде не щекотно, я стал обводить своими алчущими плоти руками соблазнительные контуры его тела, — от бедер, вырастающих из упакованной в облегающие джинсы крепкой детской попки, через сужающуюся, как у стройных и милых девушек, талию к расширяющимся до самых плеч ребрам. Мои руки словно бы отделились от меня, зажили своей жизнью, стали удовлетворять свою собственную похоть. Их приводило в восторг то, что, помимо привычной им девичьей изящности, теперь им дали ощупывать еще и крепость и силу.
— Ложись на спину, — сказал я властно. — Давай теперь грудь и живот.
Некоторое время он колебался, будто уловив в моей интонации смутившие или возмутившие его нотки превосходства, приказа. Затем всё же повиновался. Ведь он, повторяю, был уверен, что это он господин, а я — его раб, что это я его обслуживаю, а он получает удовольствие. Он, слегка приподнявшись, перекатился на свою мохнатую спинку, отдав ее ковру, не менее жадному до его плоти, чем мои руки. Я всегда буду помнить, как мелькнули в тот момент эти восхитительные складки на его крепком животе, на его мускулистых бугорках груди. Он перевернулся. И я набросился на него с новой силой.
Но теперь мне недостаточно было терзать его голое тело своими пальцами и ногтями. Мне хотелось, наслаждаясь своей одетостью, изощренно подчеркивать его обнажение, стать человеком, обсуждающим телесные прелести здорового и нагого животного.
— Зачем тебе такой крепкий живот? — спросил я.
Он невнятно засмеялся. Он явно не знал, что ответить.
— Наверно, чтобы я его гладил, — ответил я сам себе. — Ну в смысле массировал.
— А вы играете в Warriors of the Universe? — попытался он перейти на более близкую себе тему.
— Почему твой живот такой мохнатый? — спросил я. — Наверно, у тебя очень много гормонов. Наверно, ты ими истекаешь, как наша молодая кошка. Когда она мотает головой, у нее изо рта летят то ли слюни, то ли гормоны.
Он снова не знал, что ответить, и лишь неловко улыбнулся. Я ликовал. Своей дерзостью и похотью я победил его наглость. Да-да, я сам оказался наглее его.
— Там эти так стреляют, — продолжал он описывать свою компьютерную игрушку. — Пиу, пиу! — изобразил он, чтобы мне стало понятнее. Его рельефные руки, такие же загорелые и золотисто-пушистые, поднялись, чтобы показать стрельбу.
— Почему у тебя такие розовые сосочки? — продолжал я. — Почему они темнеют, когда я их растираю?
— Там еще монстры такие есть, — говорил он, будто не слыша моих слов. — Их с одного выстрела не убьешь. Даже с двух. По ним целую очередь надо дать, и то только ранишь.
— Почему сейчас они плоские и мягкие, а когда я царапаю их своими ногтями, они твердеют и вырастают? — издевался я. — Наверно их надо чаще царапать. В следующий раз, когда та одетая и очкастая ботанка-уродина захочет пощекотать тебя со спины, подставь ей свои соски. Она знает, что делает.
У него аж челюсть отвисла, он просто не знал, что мне ответить. По красивому голому телу его пробежали мурашки. На каждой из них рос коротенький золотистый волосок.
— Почему ты такой эмоциональный? Почему в тебе столько порывов? Почему у тебя так легко вызвать мурашки? — пытал его я.
— А вы выходили там когда-нибудь на четвертый уровень? — спросил меня он, потеряв, очевидно, всякую надежду найти в моих словах хоть какой-то понятный ему смысл.
— С тобой я надеюсь дойти до самого последнего уровня, — ответил я медленно, плотоядно и смачно. — Кстати, мы так и не обсудили твой пупочек. Почему он такой большой, такой правильный, такой восхитительный? Может быть, для того, чтобы я туда влез и никогда-никогда не вылезал?
