Silentium! (СИ) - Цвейг

Он должен был всё понять. Пусть я и молчал, моё немое обращение к кому-либо ещё никогда не было таким громким, а выражение чувств таким красноречивым.

Я отстранился от груди Макса и, не давая ему опомниться, впился в сухие губы. Я приоткрыл языком рот парня и мокро, глубоко, горячо целовал его, словно сумасшедший, впервые встретивший кого-то, кто тоже мог видеть его галлюцинации. Я чувствовал уже такой привычный аромат табака на губах Макса и, крадя кислород из его лёгких, словно накуривался сам, растворяясь в сигаретном дыме.

Я был настолько увлечён, что внезапный удар Макса не сразу заставил меня открыть глаза. Парень резко пихнул меня в грудь, а затем, как уже когда-то делал с Подлецом, обхватив меня руками, повалил на пол рядом с собой. Вот только он не стал сжимать меня в объятьях, как своего пса, а, оскалившись, прошипел:

— Ты совсем ёбу дал? Что за херню ты творишь?!

Я облизнул губы и бросил взгляд на штаны Макса, которые стали топорщиться в области промежности. Я усмехнулся и придвинулся к успевшему сесть Максу. Глядя в его помутневшие серые глаза, я потянулся к резинке.

— Только попробуй, бухой пидорас.

Я привык к постоянным ругательствам Макса, поэтому не стал останавливаться и запустил руку под натянутую ткань. Кончики моих пальцев скользнули по горячей плоти, но большего мне не позволили. Макс отвесил мне хлёсткую пощёчину.

В ушах зазвенело, отчего я отшатнулся от парня и медленно начал приходить в себя.

— Одуплился? Я же тебя предупредил, грёбаный педик. Ещё раз прикоснёшься ко мне, я выбью тебе все зубы.

Я потёр горящую щёку и растерянно посмотрел на Макса. Если мои действия приводили его в такое бешенство, почему он не ударил меня сразу?

— Я всего лишь поделился с тобой, блядь, а ты что себе надумал?! Решил, что я после этого расчувствуюсь и как сраный пидор дам себе в штаны залезть? Это омерзительно! Да из тебя ещё коньяк походу не выветрился!

Оставаясь безмолвным уже более пятнадцати лет, я как никто понимал, что не все мысли, которые должны были быть озвучены, произносились вслух. А то, что действительно лежало на сердце, в речи чаще всего прикрывалось совершенно иными, иной раз абсолютно противоречащими истине словами. Макс мог материться сколько угодно, но после всего, что между нами происходило, я ему не верил.

Тем временем парень, остро сверливший меня взглядом, наверное, заметил скепсис, отразившийся на моём лице. Его раздражение немного поутихло, поэтому тон, с которым он сказал следующую фразу, был почти спокойным, но вместе с тем произносимое сочилось желчью.

— Нет, подожди… Я не могу поверить в эту хуйню. Ты что, в моём хорошем отношении и доверии к тебе углядел что-то большее и решил, что между нами может что-то быть?

Я не моргая смотрел на Макса.

— Неужто ты настолько отчаялся, что теперь готов вешаться на любого, кто просто начнёт с тобой общаться и не будет тебя клепать?

Я нервно покусывал губу, не зная, как реагировать на сказанное.

— Ты ошибаешься. Я не гей, чтобы ты вообще мог мне нравиться. И, более того, не обманывай себя, я тебе тоже не нравлюсь. Будь оно иначе, ты бы уже заговорил со мной, а не продолжал эту херову игру в молчанку.

В последних словах Макса звучала злость, однако был в них и оттенок некоторой горечи.

Парень поднялся с пола и свистнул Подлеца, который, игнорируя нашу возню, во время всего нашего разговора по-прежнему сладко спал в углу дивана. Я встал вслед за Максом и попытался удержать его за плечо, потому что не хотел, чтобы он уходил. Может, в чём-то он был и прав, но мне не хотелось, чтобы наш вечер после всей той искренности, которую мы оба себе позволили, закончился на подобной отвратительной ноте.

Однако Макс скинул мою руку и, вовсе не используя физическую силу, нанёс мне один из самых сильных ударов, которые мне когда-либо доводилось сносить.

— Не приближайся ко мне, ненормальный гомик.

Глава 8

Взрывая, возмутишь ключи, питайся ими — и молчи…

После того, как Макс ушёл, за всю оставшуюся ночь я так больше и не заснул.

В моей жизни бывали вечера, когда я, подвергнувшись побоям, не мог сомкнуть глаз, ворочаясь с боку на бок от испытываемой боли. Причины нынешней бессонницы были такими же, только боль была совсем иной.

Я метался по дивану, пытаясь избавиться от лезущих в голову мыслей, но лишь сильнее путался в них. События вечера и последняя фраза Макса душили меня сильнее самых цепких и жестоких рук, и я не знал, как мне высвободиться из их мёртвой хватки.

Я с нетерпением ждал утра, чтобы найти Макса в училище и извиниться за то, что так извращённо позволил себе выразить свои переливающиеся через край разумного эмоции. Я надеялся, что он простит меня и, сделав скидку на то, что я был не до конца трезвым, не будет воспринимать мои откровенные действия слишком серьёзно, чтобы из-за них разорвать со мной все связи. Несмотря на то, что Макс сказал перед уходом, я отказывался признавать, что был настолько безразличен ему, что он враз был готов избавится от меня просто из-за того, что был ярым гомофобом.

При этом гораздо больше меня терзало даже не то, сможет ли Макс принять мои извинения. Я сам себе не мог ответить на один, казалось бы, очень простой вопрос.

Правда ли во мне была надежда на то, что после случившегося всё могло быть как прежде? Да и хотел ли я вообще, чтобы всё было по-старому? Может, как сказал Макс, я в глубине души наивно уповал на нечто большее?

Макс был прав, должно быть, я совсем потерял голову, вцепившись в первого же, кто проявил ко мне какую-то солидарность. Я мало что понимал в человеческих взаимоотношениях, потому что у меня никогда не было опыта нормального общения, но я не мог поверить в то, что так серьёзно ошибался. Неужели Макс действительно просто когда-то с сочувствием отнёсся ко мне и всё это время видел во мне обычного приятеля, которого в любой момент можно было без сожалений оставить? Я решительно не хотел это принимать, потому что был уверен, что Макс на самом деле нуждался во мне ничуть не меньше, чем я в нём.