Райские птички (ЛП) - Малком Энн

Мальчиков не было.

Я потеряла девственность в первую брачную ночь.

Я получила быстрый и жестокий урок, что желание и секс были мирами, отделенными друг от друга. Секс, как и любая другая часть моей жизни, сопровождалась болью.

Я пришла к выводу, что желание – это такой же фантастический миф, как счастье, надежда и Гарри Поттер.

До этих пор.

Пока я не почувствовала это желание к человеку, который обещал убить меня.

И он не шутил.

========== Глава 9 ==========

Все, кто страдает агорафобией, боятся. Конечно, это грубое упрощение сложного психического состояния, но в основе этого парализующего состояния лежит страх, несмотря на то, в какой клинический термин он упакован. Страх настолько калечит, что становится отдельным существом от тела. Это существо, которое маячит над вами, охраняет дверь во внешний мир, стоит перед вами, вызывая отодвинуть его в сторону, чтобы вернуть чувство нормальности.

Я только обобщала свой личный опыт и то, что писали в интернете, но люди одинаково ненавидели и утешались этим здоровенным существом страха. Потому что это мешало им идти куда-то. Делать что-то. Для них это было великое зло. И страх взаимодействовал с людьми, позволял им узнавать самих себя по-настоящему.

«Мне невыносима мысль о том, чтобы стоять в очереди в своем любимом кафе и говорить баристе, который принимает мой заказ в течение двух лет, что я хочу. Меня снедает тревога, что придется встретиться с ней лицом к лицу и сказать «как обычно», но во мне, в этом гребаном мире, нет ничего обычного.» — Дженни, пережившая изнасилование.

«Я чувствую себя физически больной в 13:55 в воскресенье. Как по расписанию. Потому что именно тогда меня навещают родители. Как по расписанию. Они приходят в два. Как только стук отдается эхом в моей голове, в моих костях — я всегда стою по другую сторону двери — мне приходится бежать в ванную и блевать желчью. Теперь я научилась не есть до обеда по воскресеньям. Но я не могу смотреть им в лицо. Не могу позволить им утешать меня. Потому что если я позволю им это сделать, то буду должна признать, что меня есть за что утешать. Я должна приветствовать горе, боль и потерю, которые я впустила вместе с людьми, которые меня вырастили.» — Элисон, вдова.

Я знала эти истории наизусть. Я знала каждую деталь, которой делились эти люди, вплоть до того, какую кашу они ели. Но они меня не знали. Я была призраком онлайн.

Я поняла, что люди больше всего боялись людей. У меня не было проблем с людьми. Я общалась лишь с курьерами. Я всегда была странным человеком. Сломленные люди всегда странные. Нет ни малейшего шанса быть хоть чем-то похожим на нормального человека после того, как тебя уничтожили.

Я не боялась людей, даже своей семьи, которая передала меня Кристоферу. Даже самого Кристофера, больше нет. Я не боялась того, чего уже испытала и узнала. Ведь вся основа страха — неизвестность.

Так что людей я не боялась. Я боялась саму себя. Боялась увидеть себя, по-настоящему узнать. Мне не понравится то, что я узнаю. И тогда я застряну в собственной шкуре, как застряла в доме. Я боялась выйти в мир и существовать, быть кем-то и функционировать. Мне приходится вести себя так, словно моя кожа — не клетка, из которой я не могу вырваться.

Меня не существует в этом мире. Как сказал Лукьян, меня нет. Я была никем. Но находясь здесь, с ним, в этой могиле, я медленно сталкиваюсь со своим страхом.

И дело было не в Лукьяне и не в том, что он со мной сделает.

Я боялась саму себя.

Я стояла перед зеркалом, как вчера, и видела все то уродство, которое не позволяла себе увидеть. Осколки режут меня изнутри и снаружи.

Я не сомневаюсь, что он изучал все ужасные вещи обо мне, даже не зная моего любимого сериала или еды.

Я узнала его имя только вчера. Мне хотелось узнать больше. Я жаждала этого. Точно так же, как жаждала большей боли, которая приходила от его присутствия. Потому что это было другое, более внутреннее, более живое, чем то, с чем я жила одна.

Я пошла тем же путем, как вчера, прежде чем осознала это. На этот раз он не ждал меня у французских дверей. Я не смотрела на них слишком пристально, потому что их насмешка была удушающей. Я быстро прошла мимо. Мой разум был везде и нигде, когда я вошла в комнату вечной ночи, вечной смерти, вечного Лукьяна.

И он был там. Не в кабинете, а там, что находилось за ним. Дверь была приоткрыта, и яркий свет проникал в янтарную ночую комнату. На меня нахлынули неуверенность, страх и еще тысяча разных эмоций, но моя тяга к нему превзошла их.

Когда я была здесь в последний раз, то по понятным причинам не обратила особого внимания на стул в центре комнаты. Стул здесь был единственной обычной вещью, единственным ничем непримечательным предметом. Стул не заслуживал даже взгляда.

Так было до тех пор, пока Лукьян не сел на него.

Баюкая хрустальный бокал, наполненный прозрачной жидкостью.

Водка. Лед. Ломтик лайма. Ведет себя, как шотландец.

Конечно, я его совсем не знала.

Если он и удивился, увидев меня, то не подал виду. Его глаза прошлись по мне без всякого интереса.

Было больно. Очень.

Но мне это нравилась эта боль, поэтому я двинулась дальше в комнату красоты, намереваясь представить ему свое уродство. Он наблюдал за моим приближением.

Я не стала подходить к нему слишком близко. Не так близко, как хотелось бы. И не так далеко, как хотелось бы.

Мои ладони были липкими от холодного и жесткого воздуха.

— Я убила свою дочь, — решительно сказала я.

Это заявление, впервые произнесенное вслух, срикошетило в воздухе, как пуля, пронзая меня насквозь и болезненно оседая внутри.

Он не отреагировал, даже не сделал резкого вдоха.

— Я убила ее, как только узнала, что беременна, — сказала я. — Мой муж… — мне не нужно было объяснять что-либо о Кристофере; ведь он нанял Лукьяна, чтобы убить меня. Я проглотила ком и заставила себя продолжить. — Я знала, какой он. Сожаление и стыд пульсировали во мне с такой силой, что я почти попыталась изменить свою жизнь.

Почти.

— Я планировала уехать, говорила себе, что все должно быть идеально, чтобы он никогда меня не нашел, и ждала. Я убила ее этим ожиданием.

Это была холодная суровая правда, которую я отказывалась признавать, пока не произнесла ее вслух. Я положила свое сердце, пульсирующее, обнаженное, горячее, на стол, чтобы он поместил его среди своей коллекции.

— Не имело значения, что именно его кулаки, его удары, его насилие убили ее внутри меня. Потому что это было неизбежно. И я была причиной того, что это стало реальностью. Она даже не вдохнула свежего воздуха.

Чистый и прохладный кислород, плывущий по моим легким, превратился в яд, дразня меня.

— Ей не удалось вдохнуть, — прошептала я. — Из-за моих действий. Точнее бездействия, — поправила я. — Из-за трусости, — я наконец собралась с духом, чтобы встретиться с глазами, которых избегала. — Так зачем же мне это, Лукьян? Почему я должна дышать и жить во внешнем мире, который я отняла у нее своим страхом и слабостью?

Конечно, я не ожидала от него утешения. Само присутствие этого дома, этой комнаты, отталкивало любой вид комфорта. Я представляла себе его тело в точности таким же, как статуя, с которой я так часто сравнивала его. Холодное. Острое. Безжизненное.

Я не нуждалась в утешении. Что мне было нужно, так это боль, острая и ледяная боль, которая удерживала меня в вертикальном положении, поддерживала во мне больше жизни, чем с того момента, как я узнала, что моя дочь никогда не будет дышать чистым воздухом.

Я ожидала от Лукьяна молчания, поэтому он, конечно, дал мне противоположное. И он не смотрел на меня. Вместо этого он смотрел на черную птицу, которая похожа на меня, — как я привыкла думать.

— В тот момент, когда птица умерла, независимо от того, насколько красивой она была при жизни, для меня удовольствие обладания притупилось, — сказал он странно ритмичным голосом.