Половой рынок и половые отношения - Матюшинский Александр Иванович

Таков удел пресыщенных людей. Им приходится хлыстом выбивать из себя способность сношения с женщиной.

Но это средство слишком радикальное и не всем по силам. А поэтому болезненная фантазия и ищет выходов в другой стороне, именно в созидании известной обстановки для разврата и в замене обессилевших органов другими, предназначенными природой совсем для других функций.

Порнографический клуб

Мы заимствуем описание этого клуба из газеты «Столичное утро». Целью этого клуба как раз именно и служит создание возбуждающей атмосферы, в которой страдающий половым бессилием субъект доводит себя до такого состояния, в котором удовлетворение получается помимо соответствующих органов.

Иначе говоря, весь человек превращается в один сплошной половой орган.

Вот какова обстановка такого превращения.

Автор описывает клуб, как очевидец.

…Мой знакомый повел меня в конспиративный «Храм Эроса».

Мы вошли в роскошно обставленную приемную, где меня снабдили карточкой, именовавшей меня почетным гостем «Эротического клуба»…

Общий зал, куда мы вступили из приемной, поразил меня своим великолепием. Стены, потолок, окна и двери были роскошно декорированы розовым шелком, из-за складок которого глядели парижские гравюры в плотных рамках черного дерева.

В зале волнами переливался розовый полумрак, отчего обнаженные фигуры на гравюрах приобретали жизненность и создавали приторную, липкую атмосферу скрытого разврата..

Возможно, что в данном случае не обошлось без психологической подкладки, потому что содержание гравюр не выходило пока за пределы обычных изображений мужского и женского тела.

По залу взад и вперед прогуливались дамы в умопомрачительных туалетах и мужчины в официальных смокингах и сюртуках.

— Мы пришли рано, — шепнул мне знакомый, оглядывая немногочисленную публику, гулявшую по залу со скучным и безучастным видом.

— Это одно из фойе, — добавил он, — очевидно, в залах еще не все готово. Ведь здесь декорация меняется два раза в неделю, с прибытием заграничных транспортов. Декорацией заведует парижский художник Б. и «небезызвестный в последнее время беллетрист-поэт», фамилию которого излишне называть (!).

— Только в этом сарае все по старому, — сказал он, с небрежной брезгливостью оглядывая роскошную декорацию фойе.

Публика все прибывала.

Появились паралитики-старички, юноши, не уступавшие дряхлостью старичкам, кое-где мелькнули три-четыре розовых мальчишеских физиономии.

Но преобладали, несомненно, женщины.

Они буквально затопили морем кружев и шелка весь зал, и отдельные группы мужчин редкими черными островками выделялись среди разноцветных полутонов дамских нарядов.

Мимо меня проскользнул 14-летний толстый мальчуган, с каким-то виноватым видом следовавший за испитым чахлым мужчиной.

Я удивленно посмотрел на моего спутника.

«Неужели?» — мелькнула в голове отвратительная мысль.

— «Крылья»[3], — спокойно улыбнулся мой знакомый.

Наконец дверь в другой конец фойе распахнулась, и струя бледно-синего света ворвалась в фойе.

Публика хлынула в открытую дверь.

Мы вошли вслед за всеми.

Кровь ударила мне в голову, и жгучий стыд буквально переполнил все мое существо.

Прямо предо мной в глубине комнаты чуть ли не полстены занимала задрапированная голубой кисеей картина.

Изображалась гнусная сцена утонченнейшего парижского разврата. Реализм бил вовсю. Детали, видимо, сладострастно смаковались «опытным» художником. Наглым цинизмом дышал каждый мазок кисти.

Я отвернулся и в глаза мне ударило еще более отвратительное зрелище.

Сотни раскрасневшихся, потных лиц, дышащих последней степенью страсти, налитые кровью глаза, искрящиеся тупым, безумным блеском взоры. Каждая жилка трепетала в этих животных физиономиях, искаженных отвратительным чувством извращенного сладострастия.

Трудно сказать, что производило более грязное ощущение: картина ли, или разгоряченная ею публика?

— Выйдем отсюда! — шепнул я своему спутнику, также, видимо, слегка возмущенному этим зрелищем.

— Да, марка чересчур высока! — пробормотал он, увлекая меня сквозь толпу в боковую дверь.

— Посидим в библиотеке, а потом прямо пройдем в концертный зал.

В библиотеке мы очутились одни…

«Неужели снаружи ничто не обличает характера библиотеки?» — подумал я и сам устыдился своей наивности.

В углу, слегка прикрытая тяжелой бархатной портьерой, белела гипсовая фигура обнаженного мальчика с цинично сложенными руками.

— Здесь исключительно иностранная литература, — сказал мне мой спутник, — из русских только Кузьмин принят в библиотеку клуба. «Санин» Арцыбашева признается панацеей мещанской нравственности.

— Однако, какая все-таки гадость! — не удержался я. — Эти картины! Это возбуждение пресыщенной животной толпы!

— Ну, это вы напрасно, — хладнокровно ответил мой знакомый. — Я вас понимаю. Несомненно, на первый раз такая степень высока! Она может даже оттолкнуть. Здесь необходима постепенность! Вы последовательно должны приучиться постигать красоту сладострастия. А ведь оно-то, сладострастие, менее всего в общепринятых формах мещанского женолюбия. Оно именно в том, что вы называете извращенностью чувства.

Мой спутник позвонил прислугу и потребовал ликера.

— Для первого раза хоть одурманьте себя, — сказал он, — а то вы рискуете не быть в состоянии пробыть здесь до конца вечера.

Мелодичный серебряный звонок нарушил нашу беседу.

— Пойдемте! — сказал мой спутник. — Сейчас концертное отделение!

Мы вошли в огромный полутемный зал.

Густой, приторный запах сирени так и обдал нас, и в сиреневом сумраке трудно было различить что-либо.

За сценой послышались тихие аккорды арфы. Аккомпанировал рояль.

Я не знаток музыки, но и на меня пахнуло чем-то нежным, знойным, заволакивающим сознание, доводящим его до отупения, до страшной сверхчувственности.

Темп усиливался; но не веселье, не разгул чудился в тягучей повышавшейся мелодии: липкую тину пряного чувства, восточное, острое, непонятное возбуждение навевала эта новая для меня музыка.

Резкий аккорд прервал очарование.

Взвился занавес, и волны мягкого красного света хлынули в зал с волшебно убранной живыми цветами эстрады.

На сцену выпорхнули две танцовщицы в совершенном почти дезабилье.

Начался танец.

Гибкие, изящные телодвижения, томная грация и дурманящая прелесть страстных порывов вдруг бесстыдно нарушились неприкровенным цинизмом, грязной пошлостью, отвратительным до тошноты жестом.

Танцовщицы изогнулись в диком кричащем изгибе, и вдруг из-за сцены с легкостью серн выскочили четверо мальчиков, — весенние, красивые, стройные, — совершенно обнаженные.

И как ни красиво гармоничное сочетание молодых, изящных, свежих фигур, — чем-то тайно гнусным, бесстыдно отвратительным повеяло от этого восточного сладострастного танца, возбуждавшего истерические вскрикивания в объятом сумраком зале.

Но танцы окончились.

На сцену вышла костлявая изможденная фигура юноши. Он был совершенно гол.

— Лектор эстетики, — шепнул мне мой спутник.

Отвратительная фигура сухопарого юноши бесстыдно стала на краю сцены.

Я отвернулся. Слишком циничен был вид молодого профессора.

Длинно, скучно и отвратительно повествовал лектор об аномалиях своего противного тела, явившихся следствием неестественных половых желаний; кружилась голова и подступало что-то к горлу от цинично откровенной речи бесстыдного юноши.

Наконец он окончил.

На сцене появился «небезызвестный беллетрист-поэт».

Трудно передать всю ту массу пошлости, цинизма и карамазовщины, которую рекомендовал поэт, как новый путь в литературе, искусстве и в чувствованиях современного человека.