Людмила Молчанова - Трудные дети (СИ)

- Долго это будет продолжаться?

Залмаев поглядел на часы.

- Часа два. Но тебе лучше знать. Ты же завсегдатай подобных мероприятий.

Зато не он, я точно была в этом уверена. Из информации, любезно предоставленной Панцовским, мне было известно, что и Залмаев, и Ксюша в свете появляются весьма нечасто. Ксюша посещала благотворительные вечера, как правила, закрытые и предназначенные для жен влиятельных мужчин. Марат же вообще был персоной редкой и нелюдимой. Закрытые курорты, закрытые пляжи, рестораны, без особой огласки и в таких местах, на которые даже я не зарабатывала. Дружбу водил с такими людьми, которых я не видела, и радовалась тому, что не видела.

А тут его как пробило, что ни для кого незамеченным не осталось. И несмотря на то, что Залмаев особо публичной персоной не был, его многие знали, старательно уважали и боялись.

- Ты тоже зачастил, хотя никогда не был любителем подобных сборищ.

- А ты любишь, значит?

- Это моя работа, Марат. Я на этих людях деньги делаю, поэтому пренебрегать их мероприятиями не могу.

Он неожиданно свободно усмехнулся, не преследуя цели меня напугать. Почти по-дружески.

- Много про меня разузнала?

Я губу прикусила и оглянулась по сторонам, выхватывая в толпе снующего официанта с подносом.

- По сравнению с тем, что знала о тебе на протяжении восьми лет - очень. Может быть, тебе трудно поверить, но я никогда не интересовалась тобой и твоей жизнью.

- Нет, Саша, в это я как раз верю. Ты весьма мнительная особа.

Я затравленно заморгала и поняла, что он все прекрасно видит. И мое отчаяние, и нервы на пределе, и страх, превращающийся в манию. И страх даже не перед ним, а перед той жизнью, к которой он может меня опустить.

Он почти сразу после этого разговора уехал, а легче совсем не стало. Я тоже домой уехала, забаррикадировалась и решила в этом году с публичными мероприятиями завязать. Оставались две выставки, и с ними как-нибудь Панцовский справится.

Номер мы сдали без происшествий, Яша выплатил мне отпускные и отдал путевку.

- Только перенесли рейс, - предупредил начальник. - Тридцать первого вылет, в обед.

- Что так?

- Я не аэрофлот, не знаю.

- Ладно, - в руках путевку повертела, а у самой сердце дрогнуло от страха и облегчения. - Пусть тридцать первого.

Атмосферы праздника совсем не ощущалось. К Новому Году я не готовилась, не покупала ни подарков, ни елки, ни новогодних украшений.

Только в поездку какие-то вещи - все для себя любимой. Шопинг никогда не был панацеей от всех неприятностей, пустая трата денег просто не могла быть таковой для меня. Но вот время тянула отменно.

Перед отъездом ко мне заехала Рита. Ввалилась, стряхивая капли с капюшона пальто, топала ногами, сбивая снег, и радостно щебетала что-то, нахваливая погоду. В руках она держала картину, завернутую в плотную бумагу.

- Какой там снег, Аль! - воскликнула она счастливо. - Такой пушистый.

- Угу.

Я посторонилась, пропуская ее внутрь, и зашла на кухню за чашками кофе и конфетами. Рита шумно располагалась на диване.

- Ты улетаешь?

- Да.

- Куда?

- В Аргентину.

- Там тепло, наверное, - тоскливо вздохнула рыжая.

- Теплее, чем здесь.

- И надолго?

- Надеюсь, недели на две.

- Когда тебя встречать?

- Я не знаю.

Девушка озабоченно нахмурила тонкие брови, замерзшие руки ото рта убрала и слегка склонила голову набок.

- Ты с каждым днем все печальнее. Что-то случилось, Аль?

- Ничего. Какая тебе разница?

- Я же волнуюсь!

- За себя волнуйся! А за меня не надо.

- Нельзя быть такой букой. Скоро же праздник.

- Для тебя, - взбесившись от чужого вмешательства в свою жизнь, я резко и не слишком вежливо перевела тему разговора. Будь на месте Риты кто-то другой, его бы оскорбил мой тон. - Зачем ты приехала?

- Я помешала? - приуныла Марго.

- Да.

- Чему?

- Моим сборам.

Она по-настоящему расстроилась.

- Прости, пожалуйста. Я подарок привезла.

Я заинтересованно выгнула бровь и иронично улыбнулась. Риткины подарки, как правило, были бесполезны, но довольны безвредны. И всегда наполнены такой бесхитростной добротой, что вызывали улыбку. По крайней мере, в отличие от подарков других людей, ее - меня веселили.

Ритка подскочила, приволокла картину и жестом попросила убрать с журнального столика все лишнее. Я сдвинула к краю чашки и глубокую конфетницу, журналы переложила вниз. Девушка старательно разрывала скотч и оберточную бумагу, и круглое личико просияло, когда на свет показалась сама картина.

- Вот, держи, - она протянула мне небольшой холст в очень простой черной раме. - Я закончила ее. Помнишь, мы договаривались? Давно, правда, несколько лет назад, но...я закончила ее.

Помнила. И воодушевления не испытывала. Рита ту картину, которую еще на свадьбе мне пыталась всучить, наконец-то доделала. Теперь все в цвете было, но не сказать, что цвета прибавилась. Я была нарисована в черно-белых тонах - белая растянутая майка с чужого плеча, широкие черные штаны с белыми полосками по бокам. Волосы черны как смоль, такого же оттенка, что и рукоятка ножа. А кожа белее снега, и именно кожа давала понять, что это картина, а не фотография.

Напоминания о прошлой жизни преследовали со всех сторон, а я не была к ним готова. И картина эта была своего рода окном к жизни Саши Волковой, которой я не стыдилась, но и вспоминать не хотела.

Ритка преданно заглядывала мне в лицо, прижимала к себе картину, как любимого ребенка, и с замершим сердцем ждала моей реакции. Я сухо поблагодарила, с натянутой улыбкой картину взяла, решив при первой же возможности сжечь, как и розу недавно, и выпроводила полубезумную художницу из своего дома. Картину спрятала в глубинах большой гардеробной, лицевой стороной к стене.

Вечером перед отъездом позвонила сиделка моей бабки. Сухим и деловым тоном полюбопытствовала, смогу ли я подъехать и если да, то когда.

- А прямо сейчас, - заявила я, на расстоянии ощущая чужое недовольство.

- Уже поздно, - напомнила женщина, и тут же на заднем фоне раздался дребезжащий и вечно недовольный голос старухи, насылающий кары на голову незадачливой женщины.

Через час я уже была у нее дома, стойко не обращая внимания на неодобрение, волнами исходившее от сиделки. Кофе попросила и прошла внутрь спальни, пропитавшейся лекарствами и болезнью.

- Здравствуй-здравствуй.

- И вам не хворать.

Бабуська прищурила подслеповатые глаза, полные энергии и жизни, изучила меня с головы до ног, и увиденным осталась, мягко говоря, недовольна.