Половой рынок и половые отношения - Матюшинский Александр Иванович
— Нет-нет, непременно пойдем! — поспешил я заявить, испугавшись перспективы явиться вдвоем с мальчиком в такое место, где его профессия, очевидно, всем и каждому была известна.
— Что ж, пойдем, Дунька, бывают ведь и такие. Помнишь прошлогоднего капитана?
Для меня эти слова остались непонятными, но потом я понял их значение.
Мы пошли по набережной, они шли вперед, я за ними. Через десять минут они привели меня в грязный трактир в полуподвальном этаже.
В трактире было несколько маленьких отдельных клетушек, в одну из которых нас и провел мальчик, прислуживавший гостям.
В общей зале трактира было несколько посетителей, очевидно, завсегдатаев; они как-то особенно посмотрели на меня, когда я проходил со своими спутниками в отдельный «кабинет». А один даже кивнул на меня головой и проговорил что-то вроде: «Ого!»
— Ну, что же вы будете есть? — спросил я.
— Все равно, что закажете, — отозвался мальчик.
Я велел подать две порции шашлыка.
— Да ты смотри — порции-то побольше! — крикнул мальчик вслед уходившему прислужнику.
— А разве тут большие и маленькие порции бывают? — спросил я.
— А то! Им смотри в зубы-то, так они сейчас нагреют!
— Часто вы тут едите?
— Больше все с «гостями», а так, одни, не ходим.
— А когда в последний раз ели?
— Вчера в полдень.
Было уже около десяти часов вечера, значит, дети не ели около 35 часов. Приняв это в соображение, я решил, что двух порций шашлыка им будет мало и велел сварить еще шесть яиц и подать десяток раков.
— И пива подай! — дополнил мои распоряжения мальчик.
— Пива не надо, — сказал я.
— Ну вот, лучше раков не надо, — что в них!
— Но разве ты пьешь пиво?
— А-то!
— А она?
— Она-то? Она, небось, и водку пьет. Нам нельзя не пить, у нас работа такая. Не станешь пить, так тебя и не возьмет никто.
— А давно вы занимаетесь этой работой?
— Дунька недавно, с прошлого года, а я уже третий год.
Я смотрел на них и никак не мог примириться с действительностью. Она и теперь была худенькая, слабенькая, изможденная, малорослая, — что же было год назад? — задавал я себе вопрос. И кто тот зверь, который посягнул на нее?
Но «зверь», оказывается, сидел предо мной, — это он, ее настоящий сожитель и товарищ по ремеслу, совратил ее и из девочки-нищей превратил в девочку-проститутку.
Первый раз они встретились предыдущей зимой под той же пристанью, где нашел их я. Он уже жил там и раньше, а она пришла туда за неимением другого ночлега. Было холодно, и на них были лохмотья летнего платья, и они согревались друг около друга. Но не это было причиной падения Дуньки; они еще были настолько молоды, что совместный ночлег не возбуждал их инстинктов. Даже и теперь, год спустя, она говорит о своей «работе», как о довольно чувствительном мучении. А тогда она с ужасом думала об этом. Но обстоятельства были таковы, что пришлось покориться. Как раз настали холодные дни, публики было мало на улицах, и Дунька возвращалась под пристань с пустыми руками.
— Никто не подавал.
У Егорки — так звали мальчика, — тоже не было заработка, и дети голодали по три дня кряду.
— А тут к Дуньке один лодочник стал приставать, — рассказывал Егор, — три рубля сулил. Я говорю: «Соглашайся, дура!», а она боится, как только увидит его, так бежать. Пробовал я ее и бить — ничего не помогает: «Лучше, — говорит, — убей!»
Чтобы уменьшить этот безотчетный страх перед неизвестным, Егорка при первом же заработке напоил свою подругу водкой… На это подвинул его собственный опыт…
Такова история падения этих двух обездоленных бесприютных детей. Все происходило чрезвычайно просто и вместе с тем производило ужасное впечатление. Кто-то когда-то их родил и чуть не после рождения выбросил на улицу.
— Моя мать в больнице умерла, — говорит Дунька, — а тетка меня выгнала, сказала: «Ступай в приют! Кормить, что ли, я тебя буду?»
Она и пошла, но приюта, конечно, не нашла, так как ей тогда было лет 6–7. Улица приняла ее и кормила, а также и давала ей ночлег под пристанью, под брусьями, на лесных пристанях и вообще во всяком темном, защищенном от ветра углу.
— Подавали сначала хорошо, каждый день больше гривенника набиралось, — вспоминает она.
И если бы она не вырастала, а так и оставалась шестилетней крошкой, улица, вероятно, продолжала бы отпускать ей ежедневно по гривеннику. Но она по неумолимому закону природы росла, туго, но все же росла, и это-то ее и погубило. В 11 лет улица нашла, что она уже может зарабатывать свой хлеб, и перестала отпускать гривенники. На ее судьбе, как в зеркале, отразилось буржуазное миросозерцание, в котором детский труд представляет из себя то Эльдорадо, к которому стремится всякий владелец орудий труда.
— Дети должны работать, их труд самый выгодный, а неработающая 11-ти летняя девочка является прямым убытком для «общества».
Вот что молчаливо ответила Дуньке улица, когда она протягивала руку за подаянием.
И вот она работает! Теперь она не сидит на шее общества, она живет своим «трудом»!
История Егорки точная копия с истории его подруги, с той только разницей, что он совсем не помнит своих родителей. Матерью его всегда была улица, поступила она с ним так же, как и с Дунькой, и к тому и другому приложена была одна и та же мерка. До одиннадцати лет кое-как кормился подаянием, а на двенадцатом году принужден был согласиться на предложение «лодочника». Разница была еще в том, что его «лодочник» заплатил ему не три рубля, а всего рубль, хотя это был богатый человек, домовладелец, гласный думы. Этот господин, очевидно, лучше знал рыночную цену детского тела, чем лодочник, о трех рублях которого дети сами говорят, как о сумме, далеко превышающей ценность оказанной услуги.
Три рубля для них целое богатство, они даже боялись, что их ограбят, и прятались от всех. Им казалось, что все только и думают об их «богатстве».
Егоркин первый «гость» в качестве привычного ценителя труда, конечно, знал это и вознаградил его рублем. Но Егорка не обижается на него, он находит, что все это в порядке вещей.
Ведь он не один занимается этой «работой» и всем так же платят. Егорка болен, его заразили, но и на это он не обижается и это находит он в порядке вещей.
Его удивляет скорее обратное: человеческое отношение к нему постороннего лица, бескорыстное желание помочь, войти в его положение. Это ему непонятно, к этому он не привык и это не укладывается в его голове. Так, он никак не мог примириться с тем, что ни он, ни Дунька не нужны мне и что все наше знакомство ограничится одним ужином.
Напротив, он думал, что мне нужны одновременно и он, и его подруга, — иначе зачем я их кормлю обоих, а не одного которого-нибудь.
Именно это он имел в виду там, под пристанью, когда сказал:
«Пойдем, Дунька, бывают ведь и такие! Помнишь прошлогоднего капитана?»
«Прошлогодний капитан» именно надругался над ними обоими вместе, при самой отвратительной обстановке.
И как я ни уверял их, что ничего подобного не желаю, они не верили, это видно было по их глазам, по их переглядыванию между собой. Поверили, и то с трудом, только когда я распростился с ними у дверей притона.
— Вы вправду уходите?
— Конечно, а ты все не веришь?
— Нет, зачем не верить… пойдем, Дунька, всякие господа-то бывают!
И они скрылись в темноте.
Дети и общественная совесть
С тех пор прошло три года, а стоит только мне закрыть глаза, как обе детские фигурки вырастают предо мной в той обстановке, в какой я провел с ними около двух часов.
Егорка сидит, опершись локтями на стол, и говорит:
— Гости все больше под пристанью у нас бывают: когда к ней приходят, я отойду немного и жду, а когда ко мне придет кто, она отойдет… А потом идем в лавку покупать хлеб…
Какой горький хлеб достается им в жизни!
Тогда этот мальчик в роли проститута был для меня в новинку; я, как житель внутренних губерний России, не предполагал ничего подобного, поэтому так и поразила меня эта злополучная пара. Теперь я знаю, что детская проституция в среде обоих полов — обычное явление не в одном только этом городе. И к стыду моему, должен сознаться, что меня это больше не поражает. Я негодовал на общество, что оно равнодушно смотрит на такое отвратительное явление, а теперь сам слился с этим обществом и так же равнодушно смотрю на эту гнусность, как и оно. Таково влияние постоянно находящегося перед глазами факта — в конце концов он получает право существования в глазах всех, не исключая и тех, которые должны стоять на страже интересов общества.
