История глаза (ЛП) - Батай Жорж
Целую неделю мы не виделись с Марсель, и вот как-то раз мы встретили её на улице. Эта белокурая, робкая, наивно-благонравная девочка вмиг залилась краской, и Симона поцеловала её с удвоенной нежностью.
— Я прошу у вас прощения, — тихонько сказала она. — В тот раз мы вели себя дурно. Надеюсь, это не помешает нам остаться друзьями. Обещаю вам: мы к вам больше и пальцем не притронемся.
Начисто лишенная воли Марсель пошла вместе с нами и согласилась перекусить у Симоны дома в компании нескольких друзей. На полдник нам вместо чая подали целое море шампанского.
Нас с Симоной чрезвычайно возбуждало зардевшееся личико Марсель, и мы были уверены, что теперь-то она от нас не уйдёт. За столом сидели ещё три красивых девочки и два мальчика; самому старшему из них не исполнилось и семнадцати. Все быстро опьянели, но, в отличие от меня и Симоны, никто не пришёл в возбуждение, как нам бы того хотелось. Из затруднения нас вывел фонограф. Симона пустилась в неистовый рэг-тайм, задирая юбку до самой попы. Остальные девочки, которых она пригласила потанцевать вместе с ней, были навеселе и тоже не стали стесняться. Понятное дело, все они были в трусиках, но эти трусики едва прикрывали их попы. И только Марсель, захмелевшая и молчаливая, не захотела плясать.
Симона, притворившись совершенно пьяной, сорвала со стола скатерть и, подняв её вверх, предложила пари:
— Спорим, что я сейчас у всех на глазах написаю на эту скатерть!
Молодые люди только рассмеялись и не поверили ей. Но один мальчик принял вызов. По условиям пари, проигравший должен был выполнить желание победившего. Не долго думая, Симона села на корточки и помочилась на скатерть; всё больше возбуждаясь от своей смелости, она теряла чувство меры. Так что молодые безумцы уже начали ошалевать.
— Мы спорили на желание, — хриплым голосом сказала Симона проигравшему, — так вот, сейчас я у всех на глазах сниму с вас штаны!
И без лишних слов это сделала. Чтобы не выставить мальчика в глупом виде, вслед за штанами она сняла с него и рубашку. Симона только легонько погладила член своего приятеля, на том дело и кончилось. Она мечтала об одной лишь Марсель, а та упрашивала меня отпустить её домой.
— Мы же пообещали, что вас никто не тронет, Марсель, так почему же вы хотите уйти?
— Потому, — упрямо отвечала девочка.
(Ее охватил панический страх.)
Неожиданно Симона упала на пол, перепугав всех гостей. Словно в эпилептическом припадке, она каталась с задравшимся подолом и голой попой у ног мальчика, с которого только что сняла брюки, и непрерывно что-то бормотала.
— Написай на меня… написай мне в жопу, — без конца повторяла она, словно бы изнывая от жажды.
Лицо Марсель, пристально смотревшей на Симону, до самых ушей залилось краской. Не глядя на меня, она сказала, что хочет снять платье. Я раздел её, а потом снял с неё трусики. На ней остались только чулки и поясок. Я начал ласкать её и поцеловал в губы, но она, словно сомнамбула, прошла через всю комнату, залезла в нормандский шкаф и закрылась там (перед этим она что-то шепнула на ушко Симоне).
Она хотела поласкать себя в этом шкафу и умоляла, чтобы её оставили в покое.
Мы все уже были возбуждены от вина и собственной смелости. Одна девочка принялась сосать раздетого мальчика. Симона встала с пола и, задрав подол, тёрлась ягодицами о шкаф, в котором мастурбировала Марсель и откуда доносилось её прерывистое дыхание.
И вдруг произошло нечто ужасное: послышался шум льющейся воды, и из-под двери шкафа показалась сначала тонкая струйка, а затем и целый ручеёк. Доведя себя до оргазма, несчастная Марсель описалась! Комната огласилась пьяным хохотом, который перерос в грохот падающих тел. В воздухе замелькали ноги, попы и юбки, вымазанные спермой. Жадное стремление к задницам и членам по временам рассыпалось приступами смеха, похожего на непроизвольную икоту. Вскоре, однако, все услышали горькие, громкие рыдания Марсель, сидевшей в своем импровизированном туалете, отныне ставшем для неё тюрьмой.
………………………………………………………………………………………
Полчаса спустя, когда я немножко протрезвел, мне захотелось выпустить Марсель из шкафа. Бедная девочка была в полном отчаянии и тряслась в ознобе. Увидев меня, она пришла в неописуемый ужас. Я был бледен и забрызган кровью, одежда съехала. Позади меня, в жутком беспорядке, валялись голые, потные тела. Двое из нас порезались об осколки разбитых бокалов; одну девочку рвало; нас одолевали приступы безудержного хохота, от которого мы мочились прямо на одежду, на кресла и на пол; вокруг воняло кровью, спермой, мочой и блевотиной. Всё это и без того ужасало, но крик, вырвавшийся из груди Марсель, вселил в меня ещё больший страх. А Симона между тем лежала со спокойным лицом и, выпятив голый живот, гладила ладонью лобок.
Марсель выскочила из шкафа наружу, спотыкаясь и бормоча что-то бессвязное, но, взглянув на меня во второй раз, отпрянула, словно перед ликом смерти; повалившись на пол, она разразилась нечеловеческими воплями.
К моему удивлению, эти вопли придали мне мужества. Как и следовало ожидать, на крик сбежались соседи. Но я даже не пытался скрыться или хоть как-то загладить вину. Наоборот: я пошёл и сам открыл им дверь. Какое зрелище! Вот так потеха! Представьте себе возгласы, крики и чудовищные угрозы родителей, ворвавшихся в комнату! Нас осыпали судорожными проклятиями, срывающимися голосами рисуя перед нами картины суда, каторги и плахи. От этого наши друзья тоже начали кричать. Вспыхнув, словно факелы, они зашлись неистовыми воплями и рыданиями.
Какая мерзость! Казалось, ничто не способно положить предел этой безумной трагикомедии. Марсель, так и стоявшая голой, пыталась жестами и криками передать свое нравственное страдание и невыносимый ужас; я видел, как она укусила свою маму за лицо, пока множество рук тщетно пыталось её утихомирить.
Вторжение родителей лишило её последних крупиц разума. Пришлось вызвать полицию. Об этом неслыханном скандале узнал весь квартал.
Аромат Марсель
От моих родителей не было никаких вестей. Я решил, что благоразумнее будет заранее оградить себя от гнева старика-отца — классического впавшего в детство генерала-католика. Я зашел на виллу с заднего хода, чтобы украсть достаточную сумму денег, а заодно принять ванну в комнате отца, поскольку был уверен, что здесь никто меня искать не станет. В десять часов вечера я вышел на улицу, оставив на мамином столике записку:
«Настойчиво прошу вас не посылать за мной полицию. Я взял с собой револьвер. Первая пуля — для жандарма, вторая — для меня.»
Меня трудно упрекнуть в том, что называют «позёрством». Просто я хотел остановить своих родителей, которые ни за что не смирились бы со своим позором. И хотя у меня самого эта записка вызывала лишь смех, я счёл вполне уместным бросить в карман отцовский револьвер.
Всю ночь я гулял по берегу моря, стараясь сильно не удаляться от Х… Я думал, что ходьба принесёт мне успокоение, но в моем бреду меня неотступно преследовали образы Симоны и Марсель. Постепенно у меня возникло желание покончить с собой; взяв в руку револьвер, я вдруг перестал понимать смысл слов «надежда» и «безнадёжность». Забавы ради мне захотелось придать своей жизни хоть какой-то смысл. Она обрела бы для меня этот смысл, если бы в ней произошли определённые желаемые мной события. В голове с навязчивостью кошмара продолжали звучать имена: Симона, Марсель. Хоть я и смеялся над собой, но меня возбуждала одна фантастическая композиция, в которой их самые странные поступки неразрывно сплетались с моими.
Днем я поспал в лесу, а с наступлением темноты отправился к Симоне; перепрыгнув через ограду, я оказался в саду. В комнате моей подружки горел свет: я бросил в окно пару камешков. Симона спустилась ко мне. Почти ни слова не говоря друг другу, мы пошли в сторону моря. Мы радовались тому, что снова были вместе. Сгустились сумерки, и я время от времени задирал ей платье и обхватывал рукой её попу, но ничего при этом не чувствовал. Она села, а я лёг у её ног: я понял, что вот-вот расплачусь. На самом же деле, я давно уже рыдал, растянувшись на песке.
