Олег Болтогаев - Подростки
Не знаю, почему, но я подскочил, надел свои полукеды и прямо в одних трусах вышел из палаты. Ночь была облачной, а потому светлой. Было тихо и нигде никого. Я прошел в одну сторону, в другую, куда она могла деться?
Схожу в туалет и завалюсь спать, подумал я. Сказано, сделано.
Но возвращаясь из туалета, я услышал какой-то отдаленный шепот.
Разговаривали на лагерном стадионе. И я пошел туда.
Стадион наш — это футбольное поле, с трех сторон просто скамейки, одна сторона (северная) — это трибуны. Где-то десять рядов. В центре место для речей и приветствий. Мозжечок такой. Там можно спрятаться, я это знал. И мне показалось, что именно оттуда, из мозжечка, слышится человеческая речь.
Я пересек футбольное поле и оказался непосредственно у мозжечка.
Я прислушался. Ни звука. И вдруг я услышал тихий сдавленный смех.
Сомнений не было. Кто-то был внутри мозжечка.
Я стал осторожно подниматься вверх по ступеням, но одна из них жутко скрипнула, и я замер. Так же осторожно я спустился обратно. Иди спать, шепнул мне внутренний голос, нет, не ходи, шептал кто-то более сильный и настойчивый, посмотри, что они делают, хрипел он страстным шепотом.
Я пошел вдоль трибун влево и увидел маленькую дверцу. Я знал ее назначение.
За ней был вход под трибуны, в прошлый свой приезд сюда я часто лазил там с другими мальчишками. Я толкнул дверь, и она бесшумно открылась.
Тревожная, кромешная темнота манила меня к себе. И я нагнулся и вошел.
Тревога сдавила горло. Теперь нужно было идти вправо, к мозжечку, но я абсолютно ничего не видел. Я подождал, пока глаза не стали различать контуры подтрибунного пространства. Неясный, едва уловимый свет пробивался сквозь щели в полах и скамейках трибуны. Теперь я что-то видел. Но идти по земле было невозможно, я знал, что здесь огромное количество мусора — банки, бумага, стекло…
Но мозг услужливо подсказал другое решение. Я осторожно поставил ногу на внутреннюю балку, она проходила вдоль всей трибуны на высоте полметра от земли.
По ней я мог тихо и бесшумно добраться до мозжечка. Я оперся правой рукой на доски трибуны и, ощупыпая ногой впереди себя, двинулся в опасный путь.
Пройти нужно было метров восемь. Я шел почти вслепую, но боялся я только одного, чтобы какая-нибудь проволка или палка не ткнулась мне в глаз.
На всякий случай я стал держать перед лицом растопыренную левую ладонь, видно было еще хуже, но зато глаза мои были в какой-то мере застрахованы.
Ладонь спасла меня, так как я коснулся досок, образующих мозжечок, совсем неожиданно. За дощатой стенкой кто-то был. Пол мозжечка был на уровне моего живота, я немного присел. Как сказать, это было везение или что?
Дырка диаметром сантиметров восемь открывала вид на внутренность мозжечка.
И я посмотрел.
Это были они. Зина и физрук. Я не видел их голов, но мне хорошо было видно все остальное. Зина полулежала боком ко мне, он, физрук, тоже полулежал, обнимая ее, Зина была ближе ко мне, физрук дальше.
Похоже, они целовались, я попытался занять позу, чтоб видеть их лица, но ничего не получилось. Вот и хорошо, подумалось мне, ведь, если я не вижу их лиц, то и они не могут видеть мое лицо. И я стал жадно смотреть на то, что было передо мной.
Левая рука физрука оглаживала Зинины колени, поднималась вверх по ее ногам и запросто исчезала по подолом платья. Зина не отталкивала ее, эту руку.
Понемногу платье сминалось, Зина его не одергивала, ее бедра обнажались все более. Сердце мое колотилось, странно, что оно не выскакивало из груди.
Предчувствие говорило мне, что все не закончится только ласками, что будет все, и я это все увижу, увижу впервые в жизни и словно сам переживу.
Теперь я был готов стоять на своей балке хоть до утра.
Тетрадь Лены
Тетка встретила меня хлебосольно. Слегка накормив, она отправила меня в баню.
Я люблю деревенскую баньку. Ирка пошла вместе со мной. Раздевшись, я с наслаждением смывала липкий дорожный страх, грелась на полке, лениво помахивая веником. Ирка сидела рядом. Мы разговаривали о нашей девчачьей жизни, о платьях, о школе, об общих знакомых.
— Как у тебя грудь налилась, — сказала вдруг Ирка.
— Да, вот за этот год так набежало, — улыбнулась я и провела рукой по груди.
— А у меня че-то плохо растет, — искренне вздохнула сестрица.
— Да зачем тебе большая?
— У, пацаны не хотят ходить с девкой, у которой нет впереди ничего.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю, — ответила она уверенно.
Мы помолчали.
— А у тебя есть парень? — спросила Ирка.
— Есть, — соврала я и подумала про Толика из поезда.
— Хороший?
— Да ничего вроде бы.
— Он из вашего класса?
— Нет, он служит в армии.
— У, это, считай, что нету, — глубокомысленно заключила Ирка.
— А у тебя? — спросила я.
— Нету. Так, Жорка иногда приходит, полапаемся и все.
— Что сделаете?
— Полапаемся.
Мы опять помолчали.
— А вы с ним уже? — не могла угомониться Ирка.
— Что?
— Ну, что. Спите или нет?
— Да нет, ты что.
— Так ты целка?
— Ирка, что ты такая вульгарная?
— Ну, а как сказать?
— Спроси, девушка ли я еще.
— Мое слово более точное, — заключила Ирка.
— Может быть, но оно грубое.
— Ну, это же не мат.
— Не мат.
— Значит, можно пользоваться.
Я стала обливаться из тазика. Черт его знает, может, и можно пользоваться.
— Давай спину потру, — предложила Ирка.
— Давай, — ответила я, ложась животом на полку.
Украдкой я рассматривала Ирку, отмечая, что она уже вполне развитая девушка.
Заостренные конические грудки торчали вперед и слегка в стороны. Ничуть не хуже, чем у меня, подумала я, не стоит ей плакаться. Лифчик ей был совсем не нужен. Крепкие, литые бедра, попка округлая, почти мальчишеская.
— Полина замуж собирается, — сказала Ирка, усердно трудясь над моей спиной.
— Да ты что! За кого?
— Да ходит тут один. Помощник агронома называется. Они уже вовсю.
— Что «вовсю»?
— Дрючатся.
— Откуда ты знаешь?
— Сама видела.
— Где?
— Дома, где. На сеновале. У речки. Трудно сказать, где они это не делают.
— Зачем же ты подсматриваешь?
— Да кто подсматривает? Вчера пошла уток загонять, и — на тебе.
— Что?
— Что! Лежат, родимые, под вербой.
— Лежат, ну и что? Может, они отдыхали или тебе что-то почудилось.
