Кристин Орбан - Молчание мужчин. Последнее танго в Париже четверть века спустя
Он толкнул дверь, и я перенеслась в другое измерение; я, изнемогавшая без него под бременем слов, вдруг избавилась от них, стала немой, опустошенной, растерявшей мысли и чувства, безучастной к мировой скорби, ко всем человеческим горестям, даже к своим собственным. Я опустошила себя для него — чтобы дать ему место, освободить все пространство, какое только есть; чтобы наполниться им до краев, чтобы ничего не потерять — ни малейшей частицы его кожи, его дыхания, его настроения, его времени; чтобы получить его целиком, чтобы во мне не было ничего другого, кроме него. Я старалась занять им все что можно; я была лишь сердцем, которое бьется, лишь женщиной, которая любит.
Он обнял меня в своей обычной манере — крепко, словно в последний раз перед смертью, и я чувствовала, как стучит его сердце рядом с моим: «Лестница крутая», — сказал он улыбаясь, чтобы я не вообразила, что это результат сильных эмоций. Затем он слегка отстранился, словно желая защитить меня от себя самого — словно хотел причинить мне боль и одновременно пытался смягчить ее.
Другие выражения его лица были обычными: мужчина, который любит и хочет меня — это естественно; мужчина, который не любит и не хочет, не проявляет никакого интереса.
Он приблизился.
Отстранился.
У него нет времени?
Его жена стоит за дверью?
Он испытывает чувство вины?
Что происходит?
Может быть, это какая-то форма наказания для меня? Он так мне и не простит, что я предложила ему дружбу?
Действительно ли это везение — встретиться с таким человеком? Я ни за что не смогу рассказать Клементине о последних событиях — она, разумеется, тут же фыркнет: «Я же тебя предупреждала: это невроз, единственный выход — разойтись...»
Мне хотелось плакать, уголки моих губ поползли вниз, потом дернулись вверх. Слезы уже подступали к глазам, и я едва смогла их сдержать.
Под глазами Жана были круги.
— У тебя усталый вид, — сказала я.
Он кивнул. Мне захотелось отдать ему что-нибудь, принадлежащее мне — чтобы вдали от меня он продолжал думать обо мне.
— Дай мне руку, — сказала я, — и закрой глаза.
Он протянул мне ладонь, и я вложила в нее амулет, который всегда носила.
(Ни в коем случае не говорить об этом Клементине!)
Неподходящий момент? Разумеется.
Он этого не заслуживает? Очевидно, да, но это уже неважно.
У него вопросительный вид. Если бы он заговорил, то сказал бы: «Что это?»
Но его удивление выражается лишь в легком движении ресниц — единственное, что оживляет черты его лица.
— Это мой амулет, я тебе его дарю.
В его взгляде появляется беспокойство (есть из-за чего).
Наконец он говорит:
— Сердечко? Но это драгоценный камень?
— Да.
Он недоверчиво смотрит на меня. Должно быть, впервые в жизни женщина дарит ему драгоценность. Или я ошибаюсь?
— Сохрани его у себя для меня, — говорит он.
Он не хочет обременять себя этой компрометирующей уликой — если только не считает мой подарок слишком женским. Без сомнения, он предпочел бы галстук, коробку сигар, домашние черные бархатные туфли с монограммой. Но лично мне нравится мысль о том, что мужчина хранит в кармане подаренную женщиной безделушку в виде сердечка. Третий вариант: он прочитал теорию социологии Марселя Мосса и теперь опасается, что если примет мой подарок, то вынужден будет сделать ответный подарок мне. Интересно, он жадный?
Мое сердце принадлежало ему лишь мгновение. Он вернул мне его. Сам не зная того, он только что отдал мне безделушку.
— Спасибо, — наконец сказал он. — Очень красивая вещь, — добавил он слегка смущенно. — Мне нужно пойти отдохнуть. Я тебе позвоню, когда почувствую себя лучше.
Такой язык я могла понять; возможно, после слишком изнуряющего времяпрепровождения ему хочется принять душ и несколько часов побыть одному. Мне тоже хотелось бы прийти к нему в один из своих удачных дней, в приподнятом настроении, с гладкой от притираний кожей, побритыми ногами, блестящими волосами и ногтями. Потратить несколько часов, полируя кожу скрабом, втирая в нее крем, приводя в порядок ногти — чтобы провести несколько минут с ним. Это нормально.
Ничто не сравнится с ним.
Вполне возможно, совершенная женщина смогла бы приручить этого непростого мужчину. У меня это не получится — я не совершенна.
Я пишу ему письма, которые потом рву. Столько писем! Я пишу, как будто молча вышиваю — я тоже молчу.
Может быть, это его последний визит и кофеварка не понадобится? Впрочем, помимо кофеварки есть электрическая зубная щетка, купленная у Дарти, коробка пластинок в стиле соул, диванные подушки с гусиным пухом для удобства, абрикосовый крем от Диора, крем из авокадо от Сислей для гладкости кожи, дополнительные сеансы кик-боксинга, чтобы сохранить ее, и йоги, чтобы успокоиться, посещения дантиста, чтобы отбелить зубы, книги по психологии, чтобы понять этого человека... И в довершение всего — кружевные подвязки для чулок.
Молчание.
Я говорю молчанием.
Я отвечаю ему молчанием.
Я одна? Я говорю сама с собой?
Иногда мне случается сомневаться в его присутствии, как в присутствии Бога, поскольку ни тот, ни другой никак не обнаруживают себя. Конечно. Я думаю, что однажды он все же заговорит, чтобы избавиться от нарастающего давления моих вопросов, и что слова, сорвавшиеся с его губ, восторжествуют над молчанием, словно потоки воды, прорвавшие плотину.
Я прочту ему вопросник Пруста, когда он будет засыпать, и добавлю от себя другие вопросы. Да, я спрошу, знал ли он уже любовное разочарование, думает ли он, что шок может быть хорошим стимулом, боится ли он темноты, о чем мечтает, что ему нравится в женщинах, было ли в его жизни событие, которое изменило ее, счастлив ли он?
Дать волю словам, чтобы сказать — что? «Все кончено», «Остановись», «Давай прекратим», «Я так больше не могу».
Предупредит ли он меня, если захочет уйти?
Вряд ли. Зачем ему меня предупреждать? А если я попрошу? Но я даже не знаю, удастся ли мне сформулировать свои вопросы — ведь я так привыкла к молчанию, что слова могут изменить мне. Я не знаю — вдруг истина, которую я постоянно отвергала, чтобы защитить его, исчезла навсегда? Истина — не любовь. Возможно, я больше не смогу объясняться иначе как мысленно. Я не знаю, не стали ли мы с Жаном, постоянно отвергая слова, нереальными, невесомыми, невидимыми, как само молчание?
Где истина? Истина — это утопия, точка зрения.
Истина, если ее держать в неволе, мстит за себя. Теперь я свободна от невинных развлечений, от улыбок, которые на меня больше не действуют, от приготовлений к Рождеству, от лесных пожаров, от природных катастроф, от всех несчастий мира. Я — бессердечное чудовище, которое плачет лишь из-за него, свободное от всех эмоций, кроме тех, что вызывает он, и от всего вокруг, что не является им.
