Лидия Зиновьева-Аннибал - Тридцать три урода. Сборник

Вера говорит, что никуда не двинется, что ей хорошо. Что очень ей так хорошо — доживать. Уеду ли я или останусь? Это все равно. Я там где-то в ней. Тот вечный миг в ней.

Но она все это говорит покорно, без крика того, от которого они там, в театре, все… дичают, забываясь. И эта покорность неприятна мне. Непривычна.

Правда, я хотела все записать, но я не могу: мне жалко Веру, и я ничего не понимаю.

Как быть?

Отказаться от того?

Но ведь это безумно. То есть Верино отчаянье безумно.

Вера отравилась.

Что сделать мне? Как убить себя? Или не убить?

Может быть, привыкну и к этому?

Вера боялась привычки и измены.

Но вот, когда так сидела часами возле нее, то начинало что-то со мною делаться. Это как бы ее мысли, которых она уже не думает больше, в меня переходили, и такими круглыми, полными, и совсем без спора.

Думала: «Разве это теплое, хрупкое мое дыхание, которым пью жизнь и которое вот сейчас, вот сейчас прервется и ни в чем ведь невиновно, так оно невольно и так непрочно, разве уже не привычка каждым вздохом и не измена каждым выдыханием?»

И я состарюсь.

Вера уже состарилась за эти два месяца муки.

Люди все говорят, что Вера всегда была помешана. Они теперь навещают нас и распоряжаются. Оказалось, есть какие-то родные.

Они хоронят…

Мне нужно уходить.

Да и я тоже думаю — даже, что все, кто настоящий… и не привыкает, и требует…

Вера была трагична. То есть она жила в стихии трагического. Так еще она раз записала про себя. (Ах, я не усмотрела, как она сожгла свои записки!)

Запишу, как выписала тогда у нее, потому что очень тогда показалось подходящим.

«В каждой стихии могут жить только те существа, которые приспособлены ее вдыхать и претворять в себе. Я тоже думаю так. Так и трагическое».

У Веры еще сказано:

«Кто может продохнуть через себя трагедию, тот — спасенный — ее герой и усмиритель».

Вот переписала еще раз ее слова, а теперь какие-то свои хотят сказаться. Я их пишу сквозь слезы.

Жизнь хрупкая и переливчатая, как тот ручей Верин, как их ласки, как мое сладострастие, — она настоящая, и ее Вера не хотела принять.

ТРАГИЧЕСКИЙ ЗВЕРИНЕЦ{10}

Константину Андреевичу Сомову

МЕДВЕЖАТА

Посв. Сабашниковой Маргарите Васильевне{11}

Мои братья вернулись с охоты. Убили большую медведицу. Трех малых сосунцов привезли с собой за пазухой.

Была еще зима, и медвежат воспитывали в большой, теплой нашей кухне, в подвальном этаже деревенского дома. Помню, как в первый раз увидала их. Какая-то глубокая корзина. Кто-то наклонил ее. Я взглянула. Запахло остро неприятным запахом. На дне корзины, на соломе копошились маленькие мохнатые тельца. Это были смешные медвежатки.

Мы, вероятно, уезжали на остаток зимы в город, потому что вторично помню медвежат уже на свободе, выросшими красивыми зверями с пушистой, гладкой шкурой, добрыми, чистыми мордами, и веселые глазенки глядели с лукавым задором. Их осталось двое: третий околел еще на соске.

Началось наше радостное деревенское лето, наше, с двумя друзьями моими — медвежатами.

Помню солнцем залитую, песком усыпанную площадь перед подъездом старого, большого деревянного дома, качель — длинную, гибкую доску на двух столбиках с обоих ее концов. Сижу на гнутой доске посередине, под диким, пышным, пахучим шиповником; ногой тихонько отталкиваюсь вверх, потом стараюсь сделаться тяжелою, чтобы пригнуть качель ниже к земле. Доска скрипит, покачиваясь, подо мной; медвежата, откуда ни возьмись, смешными прыжками, с перевальцем на косых широких лапах, скачут ко мне на знакомый скрип.

Примчались, большие, как дворовые собаки, садятся передо мною на песок, на колени мои заносят передние лапы и, засунув по лапе в добрые пасти, принимаются, причмокивая и мыча, протяжно сосать.

Я вспоминаю диктовку: «Голодный медведь зимой сосет лапу». А вот теперь и не зима, а лето. И Мишки наши вовсе не голодны, а сосут свои бурые, косматые, широкие лапы. Наши Мишки овсянки вдосталь едят. Они от овсянки добрые. Вот один забыл обо мне, убежал, увидев маленького такса Кротика. Кротик тявкает на Мишку. Мишка прыгает на Кротика. Кротик уже в зубах у Мишки, но зубы мягче ласковых моих рук, и такс с радостным визгом вылетает из Мишкиной пасти и снова задорно лает, теребя большого, вольного друга за пышную бурую шерсть.

Мне завидно. Я тащу своего второго, мне верного товарища за лапы. Спрыгиваю со своей доски, и бежим с ним взапуски. Недолго — и мы возимся в мягкой, пахучей траве. Пахнет весенней землею и теплой шкурой, и прямо в лицо горячее дыхание Мишки смешит и радует. А плоские, твердые лапы шлепаются по мне. Вскакиваем, еще бежим. Мишка на дереве, как обезьяна; лапы тяжелые крепко нажали на сук, а голова глупая и добрая, милая голова Божьего зверя свесилась вниз, и блестят на меня лукаво-задорные глазенки.

Милая, радостная, солнечная весна! Божий дар, мои лесные товарищи!

В четыре часа, после обеда, на большом полукруглом балконе с деревянными белыми колонками подается чай, кофе и желтые сливки, тминные булочки, мягкий серый хлеб из своей, северной пшеницы, домашние медовые пряники, шипучки, парниковая земляника и, в подкрепление ей, смоква{12} и варенье. Вся семья собирается: два брата старших и бывший их воспитатель (маленький брат еще с няней в детской), гости — товарищи братьев, сестра и ее подруга, мама, моя гувернантка, та самая, которая диктовала мне: «Зимой голодный медведь сосет лапу».

Вкусные были медовые пряники! Их пекла мастерски жена старого повара. Пахли медом и припеченной мукой. Да и Мишки так думали. У Мишек носы еще тоньше различали запахи, нежели у людей. Они, конечно, здесь сторожили, взбирались по боковым ступенькам на балкон из цветника коврового, любимца матери, заглядывали к нам. На них прикрикивали, они исчезали и снова смешили появлением любопытных глазок и принюхивающихся ноздрей.

Но бестолковая молодежь, покончив пир, беспечно разбредалась по своим делам, — а Мишки, дождавшись своей минуты, уже на столе.

«Ай, пряники медовые!» — мать вспомнила. Бежит, я за ней. Большие Мишки нелепо взгромоздились посереди круглого семейного стола. Уписывают пряники. Варенье опрокинули. Обсасывают сладкие лапы. Чавкают, прихрапывают. Глазенки бегают лукаво по сторонам.

Нас приметили. Заметались. Тяжелый стол качается; стаканы, тарелки посыпались во все стороны.