Та, что меня спасла (СИ) - Ночь Ева
– Что… случилось? – губы неприятно пересохли. Горло тоже.
– Шина лопнула, – у Костика раздосадованное лицо. На щеке – ссадина. – Ехали быстро. Дорога мокрая. Перевернулись. Но все живы, слава богу. Просто лопнула хренова шина!
Просто. Не просто. Вскрытие покажет, как говорится. Соображать мне тяжело.
– Я вызвал Игоря. Скоро будут. Вам назад в больницу надо. Сотрясение, видать. И Всеволода Никитовича тоже туда же. Рука, наверное, сломана.
Я пытаюсь сесть. Сева на обочине сидит журавлём длинноногим. Белый, как мучной червь. Я бы злился на него, наверное, но не могу. Почему-то становится смешно. Возможно, это последствия стресса.
– Ну что ты ржёшь, что ты ржёшь, – страдальчески морщится Мелехов. Рука у него висит плетью. – Чёрт, левая. Рабочая. Угораздило. Вот только не говори, что это кара небесная.
– Не скажу. Удар головой, как ты думаешь, из какого разряда кар? И для чего? Чтоб мозги на место встали?
– Да! – почему-то радуется Мелехов и лыбится самой своей блядской улыбкой. – Эд… ты прости меня, а? Чёрт, ну дурак я… Ты ж знаешь. Но за тебя я любому шею сверну, ноги местами поменяю и скажу, что так и было.
Может, и правда, с головой у меня не в порядке, но я почему-то ему верю. Нет, пусть его потаскают, потаскуна хренового, на допросы-беседы вызовут, чтобы не расслаблялся. Но в моём личном списке подозреваемых Сева почему-то опустился на ступеньку ниже. И ничего такого не сделал он, чтобы оправдаться. И поступки его скотские. И сам он – козёл первостатейный. Но Сева всегда таким был. Линия поведения неизменна и траектории его движения не нарушает.
– Я и у Таи прощения попрошу. Честно. Искренне попрошу, не для галочки. Она знаешь, как меня приложила. Я её зауважал. Злой я был. Сильно. В раздрае, что ли. Объяснить толком не могу. И напился, как свинья.
Ответить я ему не успеваю: тут вам и белка, и свисток, и чуть ли не свалка. Журавлёв злой, как чёрт. Зря я, наверное, безопасников в сторону отодвинул. Опять решил обойтись без эскорта. Если бы это был целенаправленный против меня акт, вряд ли бы мы сейчас сидели с Севой у обочины и ржали.
Мы садимся в другую машину беспрекословно. Едем молча. В больницу. Я так и не позвонил Тае. Но сейчас говорить трудно. Мне бы не хотелось объяснять. Но, наверное, всё равно придётся. На башке шишка приличных размеров. А я сижу и как мальчик придумываю, что скажу жене. Совру. Или лучше сразу правду. Она у меня чуткая очень. И вранья не любит.
– Эд, как думаешь, – голос у Севы хриплый и тихий. – Линка меня простит, а?.. Я ей звоню, звоню… Сбрасывает. Разговаривать не хочет. Как думаешь, может, это и правда мой сын?
– Может, там девочка? – морщусь я и почему-то в красках представляю простоволосую Таю с большим животом. В платье широком. А можно и в брючках для беременных. Ей пойдёт. И пусть это будет девочка – очень даже хорошо. От мальчиков одни неприятности. Особенно от таких как я и Сева.
– Пусть и девочка, – Сева, как и я, прикрывает глаза. Наблюдаю за ним искоса. Но лучше бы я этого не делал. – Ты знаешь. Я думал. Пусть даже не моя… не мой… я посмотрю ей в глаза. Скажет, что мой ребёнок – поверю. И сомневаться не буду. Пусть обманет. Я… кажется влюбился, что ли. Не пойму, Эд. Так сложно. И на душе муторно. Ну почему она бегает от меня, будто я прокажённый какой? Я совсем дрянь, да? Совсем козёл?
– Тебе правду или соврать? – не хочу его жалеть. Да и не нужно. Наверное, Сева должен пройти эти ступени сам. И если колени ссадит – так ему и надо. Через боль, возможно, ему доходчивее дойдёт. Не особо верю, что он изменится круто и бесповоротно. И Синица будет дура, если ему поверит. Но… я ведь тоже взял и изменился. В каком-то смысле. Может, и Сева не такой пропащий, как я думаю. Лучше.
– Ладно. Лучше помолчи. Что-то в последнее время от тебя одни гадости слышу. Ты бы с Таей меня свёл, а?.. И прощение попрошу, и… может, она мне с Линкой поможет.
Я внутренне настораживаюсь. Сжимаюсь. И снова режим подозрительности включён и зашкаливает. Слишком уж он настойчиво хочет перед женой моей расшаркаться. Не способ ли это выведать, где она?..
– Сева, не стоит. К тому же, я не знаю, где сейчас моя жена. И не желаю знать. Так мне и проще, и спокойнее.
– Врёшь ты всё, гад. Но пусть. Ты только если вдруг случайно пересечёшься, попроси с Линой поговорить. Пусть она хоть раз ответит мне.
Сева сейчас не просто жалок. Он будто раздавлен. Я не помню его таким. Может, он настоящий сейчас? А за долгие годы роль клоуна настолько приросла к нему, что я привык и не могу за личиной прожжённого ловеласа увидеть настоящего Севу? С его чувствами, желаниями, страхами, наконец. Я знаю, что он ест на завтрак. Но никогда не спрашивал, что он читает. Брюнетки или блондинки ему нравятся больше. Всегда казалось, ему без разницы. Лишь бы погорячее штучка. Да я и сам… Чёрт. Как-то думать об этом… неприятно? Противно? Стыдно?..
– Знаешь, о чём я подумал?
Сева замирает. Прислушивается к моему голосу. Я тоже говорю негромко. Слишком тяжело говорить. В голове словно огненный шар качается.
– И о чём же?
– О том, что душа похожа на окно. Оно может быть любое. Больше. Меньше. Деревянное или пластиковое. Это всё важно, но не главное.
– И что же самое важное? – Сева не улыбается, и мне становится легче говорить. Он… понимает меня?
– Стёкла. Чем дольше ты живёшь, тем больше ухода требуется. Пока ты ребёнок – душа чистая, как новое, идеально прозрачное стекло. А потом туда и пыль и грязь. И осадки всякие копятся. И копоть, и сажа, и обиды. И чем дольше ты не заглядываешь внутрь себя, тем толще слой всякого дерьма. И попробуй его отмой, отскреби. Душе, как и любой части тела, уход нужен. И чистота.
– Эд, я тебя боюсь, – Сева кривится болезненно, придерживая то ли ушибленную, то ли сломанную руку. – так ты это сказал – меня продрало. Честно. Кажется, надо попытаться душу помыть. А заодно и поковыряться. Может, я уже всё растерял?
– Ну, если вопросы такие задаёшь, наверное, ещё не всё потеряно.
Сева смотрит на меня с благодарностью. А я закрываю глаза. Я снова ему верю. Стёкла моей души сопротивляются копить подозрения. Но я слишком хорошо знаю, как это – жить нараспашку. Лучше всё же прикрываться. На всякий случай.
В клинике мы попадаем в Жорины руки. Он ворчит, ругается сквозь зубы. Пытается давить на совесть. Слушаю его в пол-уха. Мне бы вырваться хоть на полчаса из его клешней здоровых и позвонить Тае. Услышать её голос. Но пока я не могу командовать: не в том положении.
У Севы перелом лучевой кости левой руки. У меня – сотрясение мозга в лёгкой форме.
– Постельный режим! – Жора выплёвывает эти слова с таким торжеством, словно мы в карты играли, и ему наконец-то удалось отыграться. – Минимум на пять дней!
Чёрта с два. Но пока я об этом говорить не буду. Пусть утешится. Я готов сделать вид, что сдался.
17. Тая
– Подожди, подожди, – пытаюсь я справиться с дурнотой, что накатывает волнами, – ты что-то путаешь. Я ж не подзаборница какая. У меня документы есть. Свидетельство о рождении. Там, в графе «отец» стоят имя и фамилия. Дмитрий Сергеевич Прохоров.
Тётка поднимает накрашенные брови. Точнее, бровей там нет почти. Только уродливые тёмные полоски. То ли краска, то ли татуаж. Раньше она свои три волосинки в два ряда сама, пинцетом, щупала. Кто он, тень с лестничной площадки? Я уже хочу его увидеть.
– Ну, да. Написано. Да, Дмитрий Сергеевич. Но не Прохоров. Может, он Анечкину фамилию взял – откуда мне знать?
Как-то всё это выглядело… странно. Вряд ли она не задумывалась, но почему-то ни разу не всплывали простые, но такие важные факты.
– А как ты нашла меня? – именно сейчас я полна подозрений, сомнений и коктейлем из прочих эмоций. И все они – противоречивые.
– Как… как… – у тётки бегают глазки, – бабушка твоя наседала, царство ей небесное. И добрые люди подсказали.
Историю про сироту и квартиру я слышала не один раз. Тётка весьма гордилась собой за изворотливость. Тогда мне не казались подозрительными какие-то «добрые люди», что помогли ей отыскать меня в другом городе, в детском доме. Но сегодня как-то по-иному звучит старая история.
