Райские птички (ЛП) - Малком Энн
Я продолжала стоять, застыв в дверях. Он продолжал наблюдать за мной. У меня возникло ощущение, что он может молча наблюдать за мной, сколько бы я там ни стояла.
Эта мысль заставила меня двинуться к своему месту, радуясь, что оно было настолько далеко от него, насколько позволял стол. Но расстояния все равно было недостаточно: тяжесть его взгляда все еще лежала на моей груди.
Не сводя с него глаз, я потянулась за кружкой. Не потому, что очень хотела пить, а потому, что жаждала тепла горькой жидкости. Хотя даже этого было недостаточно, чтобы прогнать озноб.
Он по-прежнему ничего не говорил, но его глаза изучали, пронзали, вторгались.
Я со стуком поставила кружку, проклиная свои нервы за то, что они взяли надо мной верх. Где была женщина, которую вырастила моя мать? Жена, которая умудрилась даже не разбить чайную чашку запястьем, которую ее муж – тот, что сидел напротив нее и читал газету – швырнул в нее накануне вечером?
Я знала ответ на этот вопрос.
Она уже давно была мертва.
Все женщины, девушки: все, кем я была до того дня в больнице, погибли, когда мою дочь положили мне на грудь. Кем бы я ни была сейчас, я была чужаком.
Как же так получилось, что я поняла это только сейчас?
— Я вынужден попросить тебя есть больше, — сказал он после неопределенного промежутка времени.
Его взгляд упал на мою пустую тарелку.
И мой тоже.
— Это просьба или приказ? — спросила я, в моем тоне был укус, о котором я раньше не подозревала.
Он и глазом не моргнул.
— Не имеет значения, что это. Важно, чтобы ты это сделала.
— Значит, приказ, — предположила я.
Но я так и не притронулась к еде.
Он ждал.
Я продолжала сидеть неподвижно.
И снова прошло неопределенное время до того, как он заговорил. Никаких внешних признаков раздражения. Ни прищуривания глаз, ни преувеличенного выдоха. Только холодный, твердый мрамор его наружности.
— Количество дней, которые человек может прожить без пищи, варьируется от человека к человеку, — сказал он. — В 2009 году исследования подтвердили консенсус о том, что люди могут прожить без еды и питья от восьми до двадцати одного дня. Этот срок продлевается до двух месяцев, если указанное лицо имеет доступ к воде, — его проницательный взгляд пронизывал меня насквозь, словно он изучал мой скелет. — Женщинам рекомендуется съедать не менее тысячи двухсот калорий в день. Падение ниже восьмисот имеет серьезные побочные эффекты, такие как ослабление иммунной системы, нерегулярное сердцебиение и сердечные приступы, — он посмотрел на мою пустую тарелку. — Ты потребляешь около пятисот калорий в день. Продление этой нормы приведет к серьезным осложнениям для твоего здоровья, а следовательно, и для меня, — он отхлебнул кофе. — Я не люблю осложнения. Как ты сказала вчера, твое присутствие само по себе представляет одну большую проблему. Все, что выходит за рамки этого, будет означать, что я должен что-то сделать. В конечном счете, это твой выбор, но пойми, что твой выбор и твой гандикап* разрушат мою жизнь.
Что ж, так оно и было.
Если я не начну есть больше, чтобы поддерживать свой здоровый вес и предотвратить осложнения, он убьет меня. Он не сказал этого прямо. В этом не было необходимости. Это была основная нить всего моего существования с тех пор, как я проснулась в своей спальне, а он стоял в углу.
Моя жизнь балансировала на острие ножа. И он держал нож.
Даже не осознавая этого, я взяла булочку. И снова, как в кино, мое сознание рассыпалось на крошки на тарелке и булочку в желудке.
Казалось, какая-то часть меня хотела продолжать выживать. На милость своего киллера, имени которого я даже не знала.
***
Неделю спустя
Мой распорядок изменился. Не то что бы он когда-то был моим.
Я все еще вставала с постели в одно и то же время, все еще посвящала время йоге. Еще работала по существующим контрактам, начала новые. Читала в библиотеке.
Но было одно серьезное и мировоззренческое исключение.
Он.
И все же я не знала его имени. Я не могла найти слов, чтобы снова спросить, как его зовут. Когда мы ели вместе, в комнате не хватало места для слов. Если бы я не ела, то могла бы резать тишину ножом и вилкой.
Но я все-таки покушала.
Все еще не очень много по меркам многих людей. Особенно по американским стандартам. Но с научной точки зрения этого было достаточно, чтобы сохранить себе жизнь. Я знала это не потому, что считала калории, а потому, что осталась живой. Ведь он еще не убил меня.
Теперь каждая часть моего дня была поглощена им. Когда я не была с ним, я готовилась к нашему следующему взаимодействию или стряхивала яд с последнего. Потому что именно этим он и был: каким-то ядом, просачивающимся сквозь мои поры, несмотря на все слои одежды, которые я носила, чтобы защитить себя.
Но я ничего не могла сделать, чтобы защититься.
Несмотря на то, что мы не сказали друг другу ни слова в течение недели, мы вместе ели три раза в день.
Что-то бежало под тишиной, как подземный поток. Непредсказуемый. Смертоносный. Что-то темное притягивало меня к нему. Я не питала романтических иллюзий. Я все еще была уверена, что он без колебаний убьет меня, если представится такая возможность. Если понадобится, он причинит мне боль. Но только в случае крайней необходимости. Я провела годы с человеком, который причинял мне боль, потому что просто мог. Потому что ему это нравилось. Моя боль. Мои страдания. Я знала, как это выглядит. На что это похоже. Какого это на вкус.
Дело было не в этом.
Мужчина, напротив которого я сидела, все еще был чудовищем, просто другого вида, чем те, которых я знала.
Но с другой стороны, может быть, это и было правдой. Может быть, люди вообще не были людьми. Может быть, мы все были просто разными монстрами.
— Зачем ты коллекционируешь мертвые вещи? — спросила я, разрезая бифштекс.
Молчание, последовавшее за моими словами – первое, что я произнесла вслух за неделю, с которой началась эта странная рутина, – затянулось тяжелее, чем предыдущее.
Это продолжалось так долго, и он не подавал никаких признаков того, что слышит меня, просто продолжал есть свой бифштекс и потягивать красное вино, поэтому я начала думать, будто мне это показалось. Словно я сказала это про себя.
Я откусила еще кусок бифштекса, прежде чем положить нож и попробовать снова.
— Ты что, садист?
И снова он ни на секунду не отвлекся. Снова наступила тишина.
Я ждала.
Он поднял глаза.
— Ваше поколение и новейшая литература вашего поколения пришли к выводу, что садизм не существует, как клинический термин. Это помогает популяризировать боль, как форму сексуального освобождения, если удовольствие от вышеупомянутой боли не приклеено к ярлыку, наиболее часто татуированному на серийных убийцах, — ответил он.
Я опустила взгляд на недоеденную еду, положив нож и вилку параллельно друг другу, показывая, что я закончила, как учил один из моих многочисленных учителей этикета.
Когда я снова подняла глаза, он не двигался. Это было что-то непривычное: видеть кого-то, полностью лишенного какой-либо формы человеческого подергивания, нетерпения. Он сам собой гордился, что он неподвижен и тверд, как мрамор. Людей с достаточной дисциплиной над своим телом следовало избегать, потому что, если они могли контролировать такие основные инстинкты внутри себя, то вполне логично, что они могли делать это с кем угодно.
— Серийный убийца, — сказала я.
Он не ответил.
Я прокрутила термин на языке, как только что съеденный бифштекс.
— Ты сказал, что ты серийный убийца, в ту ночь, когда мы… встретились, — сказала я.
Он коротко кивнул.
— Но не в смысле моего общества, — продолжала я.
На этот раз кивка не последовало.
— Значит, ты садист? В каком смысле этого слова? Я принадлежу к той части поколения, которая знает садизм, как клинический термин, и такая черта характера действительно существует.
