Анаис Нин - Дневник 1931-1934 гг. Рассказы
Пока она все это вала, мы добрались до ее жилища и вошли. Очень маленькая комнатка — в ней хватало места только для большой железной кровати, на которую я сразу же ее и повалил. Мы совокуплялись, как два павиана, и кровать жалобно кряхтела под нами. Но вот то, что мне еще не попадалось, — в этой комнате не было окон, никакого окошка.
Я лежал там словно в склепе, в тюремной камере, в келье! Не могу толком объяснить, на что это было похоже. Но это дало мне потрясающее ощущение безопасности. Чудесно было так надежно укрыться от всего с молоденькой женщиной. Это была самая волшебная комната, в которой я когда-либо занимался любовью, так надежно отделенная от всего остального мира. И когда я в нее вошел, ощутил, что ничего больше в жизни не осталось, все мои заботы улетучились. Это было самое лучшее место во всем мире, темное и теплое, как материнская утроба, где всем нам когда-то так спокойно жилось.
Мне бы хотелось остаться там жить, с этой девочкой, и никуда оттуда не уходить. На пару дней я так и поступил. Два дня и две ночи напролет мы просто лежали в ее кровати, любили друг друга, засыпали, просыпались и снова любили. Когда бы я ни проснулся, мой член был уже в ее пещере, влажной, темной, раскрытой, и я начинал двигать его туда и сюда, а потом мы лежали без движения, пока не начинали чувствовать, что проголодались.
Тогда я выбегал на улицу, покупал вина, холодного мяса и возвращался в постель. И никакого дневного света. Мы вообще не знали, день ли сейчас или ночь. Мы просто лежали вместе, одна плоть в другой, и что-то шептали на ухо друг другу. Ивонна иногда говорила такое, что я не мог удержаться от смеха. И упрекал ее: «Ивонна, не смеши меня так сильно, я же выскакиваю из тебя». В самом деле, когда я смеялся, мой член выскальзывал; я его, правда, тут же всовывал обратно, но все-таки драгоценные мгновения оказывались потерянными.
— Ивонна, а ты не устаешь от этого? — спросил я ее однажды.
— О, нет, — ответила она. — Да это ж единственный раз, когда я сама получаю удовольствие. Клиенты, ты знаешь, всегда вроде как торопятся, и это на меня плохо действует, так что пускай себе стараются, а мне с ними ничуть не интересно, я не завожусь. И потом это было бы плохо для работы. Если будешь заводиться, станешь уставать и быстро постареешь. Так что они копошатся, пыхтят, а я где-то там, далеко от них, сама по себе. Ты меня понимаешь?
Тут Марсель прервал свой рассказ и спросил меня, оказался ли он хорошим любовником, когда я в первый раз пришла к нему.
— Ты был прекрасным любовником. Марсель. Мне так понравилась твоя хватка! Ты так схватил меня за зад, словно собирался скушать обе половинки. Мне понравилось и то, как ты ухватил меня за клитор, так решительно, с таким мужским напором. Это в тебе первобытный человек сказывается.
— Почему женщины никогда не говорили мне такого? Почему они все делают такую тайну из своих ощущений? Они что, считают, это разрушит их очарование, убьет таинственность, но это же не так. А вот ты приходишь и говоришь о том, что ты чувствуешь. Это удивительно.
— Я убеждена в том, что это надо говорить. Тайн и так хватает, и они только помеха обоюдному наслаждению. Надо объяснять все, что ощущаешь и чего тебе хочется. Вот началась война, и сколько же людей умрет, так и не познав ничего, потому что стеснялись говорить о сексе.
— Я вспоминаю Сен-Тропез, — задумчиво произнес Марсель, — наверное, самое лучшее лето у нас с тобой.
Он сказал, и я сразу же представила это место. Колонию людей искусства, где собирались и светские люди, и актеры, и актрисы, и молодые яхтсмены с пристававших к берегу яхт. Множество кафе над прибоем, веселье, богатство, небрежность в нарядах и манерах. Все в пляжных туалетах, все братья — яхтсмены с художниками, художники с юными почтальонами, молодыми полицейскими, молодыми рыбаками, темнокожими молодыми южанами.
В патио, под открытым небом, располагался дансинг. Играл джаз с Мартиники, он был куда жарче, чем летняя ночь. Однажды вечером мы с Марселем сидели в уголке, потягивая мартини, когда нам объявили, что будут выключать свет сначала на пять минут, потом на десять, а потом на пятнадцать в середине каждого танца.
Джазмен с микрофоном в руке провозгласил: «Тщательно выберите себе партнера! Выбирайте партнеров обдуманно!»
Произошла небольшая заминка, но музыка заиграла, пары начали танцевать, и в конце концов свет действительно погас. Несколько женщин истерически закричали. Послышался мужской голос: «Это безобразие! Я здесь не останусь». Кто-то даже завопил: «Немедленно включите свет!»
Но танец продолжался в темноте. Чувствовалось, что атмосфера накаляется.
Марсель был в восторге. Он вел меня так, словно хотел разломать меня, сгибал, притягивал, втискивал свои колени между моих колен, его член упирался мне в низ живота. За пять минут люди могли только чуть-чуть потереться друг о друга, времени хватало лишь на несколько фрикций. Но когда свет зажегся, все выглядели взволнованными. У одних к лицам прилила кровь, другие были белы как полотно. Полотняные шорты некоторых женщин были измяты. Полотняные брюки некоторых мужчин пошли морщинами. Как веет озоном после грозы, так и сейчас в воздухе повеяло чем-то непристойным, почти скотским. И в то же время на поверхности сохранялась видимость изысканности, элегантности, комильфо. Некоторые, кто был шокирован, поспешили покинуть сцену. Другие затихли как бы в ожидании бури. Но у многих появился лихорадочный блеск в глазах.
— Как ты думаешь, кто-нибудь из них в конце концов сорвется со всех якорей и завопит, превратившись в зверя?
— Я, — коротко ответил на вопрос Марсель.
Начался второй танец. Свет погас. В публике послышались приглушенные взвизгивания, это пытались протестовать женщины. Мы с Марселем прижались друг к другу, сплелись, как профессионалы танго, и в один момент я подумала, что не смогу удержаться от оргазма. Потом свет зажегся, и возбуждение, и беспорядок в одежде стали еще заметнее.
— Это превратится в оргию, — подумал вслух Марсель.
Люди сидели, словно ошеломленные светом, но еще больше ошеломленные жаром в крови и дрожью нервов.
Никто уже не мог сказать, в чем разница между светскими дамами, шлюхами, представительницами богемы и местными девочками. Местные были красивы знойной красотой юга, этакие таитянки, украшенные раковинами и гирляндами цветов. Правда, в сумятице танца некоторые раковины сломались и осколки лежали на полу.
— Я не думаю, что смогу вытерпеть третий танец, — сказал Марсель. — Ей-богу, я тебя изнасилую. Руки его скользнули в мои шорты, глаза горели. Тела, тела, тела. Ноги, много ног, все загорелые, гладкие, а некоторые словно лисьей шерстью покрытые. У одного была такая волосатая грудь, что он решил, что ей стоит похвастаться, и носил рубашку-сетку, сквозь которую так и лезла его шерсть. Настоящая обезьяна. И партнершу свою облапал, словно сожрать ее собирался.
