Елена Прокофьева - Принц Крови
При большом желании можно было бы обращать за ночь хоть десяток вампиров, но, создавая птенца, мастер делится с ним не только кровью, но и частичкой своей силы, поэтому Филиппу приходилось ограничиваться всего лишь двумя или тремя. Что и так было довольно много, учитывая, что действо повторялось раз за разом каждую ночь. Это выматывало. И после, чтобы восстановиться, нужно было много убивать. Счастье, что делать это по-прежнему не составляло труда, жаль только — нельзя было трогать тюремщиков, чтобы не вызвать подозрений, зато исчезновения узников почти никогда не замечали, их оказалось слишком много, чтобы за всеми уследить. Под конец, по личной просьбе Жака, Филипп побывал и в аббатстве Сен-Жермен, где содержались выжившие швейцарцы из охраны Тюильри и успел обратить нескольких до того, как начались массовые убийства заключенных в ночь со второго на третье сентября.
Войска интервентов все ближе подходили к Парижу и, прежде чем уйти на фронт, санкюлоты были призваны расправиться с внутренним врагом — всеми недобитыми роялистами, отправленными в тюрьмы. Горожане, как обычно, подошли к делу творчески, и не особенно разбираясь, кто из узников является «политическим», а кто сидит за уголовные преступления, поубивали всех подряд. Какое-то подобие суда состоялось только в тюрьме Сен-Жермен, где расстреляли всех швейцарцев и немногочисленных офицеров национальной гвардии, не перешедших на сторону народа в день взятия Тюильри. Да еще в Ла Форс, где помимо содержавшихся там мужчин-аристократов, была приговорена к смерти и жесточайшим образом убита принцесса де Ламбаль, ближайшая подруга королевы. В других тюрьмах горожане просто убивали всех подряд, не разбираясь, — закалывая ножами, выбрасывая из окон, раскалывая головы о каменные стены.
Те, кому не представилось возможности убить какого-нибудь «врага народа», не унывали, — патриотически настроенные граждане вломились в монастырь Бернардинов, где перебили уголовников, ожидавших отправки на галеры, в Бисетр, где содержались душевнобольные преступники, а так же всякие нищие и бродяги. Под конец вспомнили и про Сальпетриер, тюрьму для проституток, перебили и их тоже. Теперь патриотам можно было отправляться на фронт с чистой совестью и с уверенностью, что всякое зло в Париже полностью истреблено.
К тому моменту у Филиппа было всего лишь около сорока птенцов, немного маловато, но для начала должно было хватить. К тому же управиться с таким количеством новообращенных вампиров было не очень просто. Всех их требовалось где-то разместить. Каждому приходилось прочесть лекцию на тему, что можно, а что нельзя. Каждого нужно было научить охотиться — завораживать жертву, пить кровь и убивать. Каждому следовало внушить, что осушать человека до смерти можно только с разрешения мастера и только в условиях военного времени, потому что на самом деле существует Закон, запрещающий вампирам убивать смертных. Закон неприятный, но необходимый, за нарушение которого вампиров обычно карают смертью. Большинству следовало так же продемонстрировать свою силу, чтобы уберечь от глупых выходок и вполне естественного в упоении от собственной силы и могущества желания самостоятельности. Для этого парочку особенно строптивых неофитов пришлось убить. Жестоко и впечатляюще. И главное — за дело.
А вообще наличие птенцов оказалось довольно занятным опытом, который и сравнить-то было не чем. Это не походило на отношение родителя и детей, ведь дети хоть и зависят от тебя, но разум и воля всегда остаются их личной собственностью, — по крайней мере, их шкодные замыслы никак не разоблачишь заранее. А новорожденные вампиры были все равно, что пальцы на собственной руке, чем-то совершенно неотъемлемым и близким, абсолютно понятным, что ты знаешь не хуже, чем себя, чем ты можешь руководить по собственному желанию. Идеальные солдаты, мечта любого командира! Ну, по крайней мере, сейчас они такие…. Филипп теперь часто вспоминал своего мастера и не переставал удивляться, как же он позволил им с Лорреном провернуть их хитроумный замысел, ведь все помыслы и чувства птенцов на виду, не нужно даже особенно стараться, чтобы прочесть их. Должно быть, мессир Гибур слишком привык к слепому повиновению своих детей во мраке. К их абсолютной преданности и любви. К почти физиологической невозможности совершения ими предательства. И ведь, в самом деле, Филиппу было до сих пор неприятно вспоминать о том, что ему пришлось сделать, хотя прошло уже больше ста лет. Каждый раз появлялось какое-то тоскливое чувство в душе, будто рана от потери еще не затянулась. Может, и не затянется никогда…
Узнав о том, что Филипп не собирается уезжать, прислуга воспрянула духом. Людям было проще смириться с тем, что дом заполонила нежить, чем с перспективой остаться в городе без защиты. Пусть лучше вампиры-неофиты смотрят вслед жадными глазами, чем разбойники в красных колпаках гонятся затем, чтобы насадить на вилы. В том, что в Париже теперь не особенно разбирают, кого убить, все уже убедились вполне, при этом никто не сомневался, что если Филипп сказал своим созданиям, что людей, живущих в доме, трогать нельзя, — они не ослушаются. Новоявленные вампиры воспринимали себя не чудовищами, а скорее солдатами, готовящимися к исполнению важной миссии. То ли так им было проще принять произошедшие в них перемены, то ли как-то передавался настрой их мастера, который сам теперь будто жил исключительно предвкушением грядущего сражения. Правильнее даже сказать — сражений, большая часть из которых, впрочем, должна была произойти на дипломатическом фронте.
В наличии птенцов были свои преимущества, но существовали и неприятные стороны, которые, как надеялся Филипп, исчезнут, когда детки подрастут, — в первое время их приходилось выводить на охоту. Конечно, они не шествовали по городу все вместе стройными рядами, Филипп с Лорреном брали с собой штук по пять, и все равно чувствовали себя какими-то пастушками, разве что выпасать им приходилось не овечек, а скорее волков. Да и зрелище выглядело не особенно пасторальным.
На одной из таких прогулок Филипп с птенцами наткнулись на отряд суровых и хорошо вооруженных санкюлотов, занимавшихся, несмотря на поздний уже час, своим обычным делом — заботой о благе Франции и ее народа. На сей раз, эта забота выражалась в том, что они грубо требовали что-то у бледного и всклокоченного гражданина, прижав его к стене дома и угрожая ружьями. Стоя на почтительном расстоянии, за действом с явным интересом и одобрением наблюдали обыватели.
Филипп застал самый конец этой сцены, появившись в тот момент, когда один из санкюлотов громко назвав задержанного сволочью и контрреволюционером, разрядил ему ружье в живот и скомандовал своим людям идти в дом и хорошенько все там обыскать. Застреленный, с видом задумчивым и удрученным сполз по стене на мостовую и остался сидеть, прижав руки к окровавленному животу. Видя, что он не собирается прямо сейчас отдать концы, санкюлот смилостивился над беднягой и решил облегчить его участь, добив выстрелом в голову.
