Кристин Орбан - Молчание мужчин. Последнее танго в Париже четверть века спустя
Но в этих словах невозможно обмануться. Они как будто подводят нас к воротам души — ведь можно определить характер человека по тому, нравится ли ему Лиза Экдаль[7] или Бартоли[8], красное или белое вино, триллеры или мелодрамы. Когда говоришь «кофе», имеешь в виду кофе, больше ничего.
Никаких сложностей.
Он:
— Почему ты хочешь говорить?
Ну и что ответить на этот вопрос?
После десяти лет школы-интерната, тайных откровений и перешептываний по ночам с одноклассницами я, кажется, встретила достаточно любопытный образчик человеческой породы. Но, может быть, и нет.
Он был неприспособлен для нормальных отношений с нормальной женщиной.
Изменился бы он, если бы стал моим другом, стал бы общаться со мной чаще, каждый день?
Может быть, он может позволить себе дружбу, в отличие от любви?
Я ждала от него того, что он не мог мне дать.
Сидя напротив меня, он поднес к губам мою руку и поцеловал кончики пальцев — как мне показалось, с непритворной нежностью. Я растерялась, я уже не знала, чего хочу, у меня больше не было слов, которые могли бы послужить поддержкой, наша история тянулась, как всепоглощающее молчание без начала и конца. Слова были нужны мне как воздух. И я спросила:
— Ты бы хотел, чтобы мы стали друзьями?
Он недоуменно посмотрел на меня.
Кто поймет этих женщин?
Он ожидал моих слез.
Но я не плакала.
Он был разочарован.
Возможно, он верил мне больше, чем я сама себе верила. Какой части его мозга, каких нервных клеток достигло мое предложение? Он смотрел на меня. Моя фраза указывала ему путь. Какую внутреннюю реакцию она вызвала? Какую извилистую тропинку смогла проложить к его сознанию?
На сей раз он должен был реагировать, возмущаться, протестовать. Удерживать любовь, отталкивать дружбу.
Но нет, его любовь, которая довольствовалась пустяками, болтовней, ерундой, не стала тревожиться по такому ничтожному поводу. Все, что я отдавала ему до сегодняшнего дня, служило как раз этой цели: наполнить его любовью, дать ему уверенность, позволить ему уйти умиротворенным, возможно, даже счастливым.
Кора головного мозга заключает в себя сознание, память, эмоции, речь, — все высшие функции, которые действуют по своим законам, словно вращающиеся планеты...
Он сопротивляется — самая коварная моя фраза не вызывает никакой реакции. Мне ужасно хочется пойти на кухню, найти там тонкие стальные шампуры, купленные в Марокко, или доставшиеся в наследство от тетушки серебряные вилки, вонзить их ему в ноги и пригрозить проткнуть язык, если он немедленно не заговорит — и пусть этот однажды запущенный мотор уже не останавливается! Нужно, чтобы он наконец сдался, освободился — и я вместе с ним!
Мое предложение не слишком его пугает. Это не категорический императив: «Останемся друзьями!», не оставляющий возможности для возражений. И он это знает. Молчуны знают все.
Верхняя губа Жана слегка вздрагивает, и у меня вновь появляется слабая надежда. Может быть, страх потерять меня все-таки прорвет плотину молчания? Может быть, он наконец решится заговорить?
Я жду, не отрывая взгляда от его губ.
Ничего. Проходит несколько секунд, и мои ожидания вознаграждаются лишь слабой полуулыбкой.
Предложение дружбы не вызвало у него желания высказаться.
22 Визит шестой: «Я могу зайти на чашечку кофе?»
Он оставил меня совершенно разбитой, потом вернулся, верный своему непостоянству, своей тревоге, своей боязни любить, быть любимым, испытывать боль; верный своему желанию соединить первый и последний раз, той одновременности рождения и смерти, которая наполняла все наши встречи день за днем.
В восемь тридцать телефон снова зазвонил.
— Я могу зайти на чашечку кофе? — спросил он и не без юмора добавил: — «По-дружески», чтобы утвердиться в своем намерении, не отказаться от него, чтобы выполнить все эти сложные трюки, все эти общепринятые церемонии для успокоения совести.
Слова невинны, внешние приличия соблюдены — даже если он звонит вопреки своим принципам. Столкнувшись с подобным типом, моя бабушка-итальянка наверняка подняла бы глаза к небу и воскликнула: «Mamma mia!». И была бы права, взывая к своей матери и к небесам. Что еще оставалось делать?
Я была недалека от того, чтобы поступить точно так же.
Я умирала от желания его увидеть.
Он пришел.
Я еще раз спросила:
— Почему ты такой?
Его исчерпывающий ответ, произнесенный по-настоящему мужественным и обманчиво покровительственным тоном, звучал так:
— Я здесь.
Признание, вырванное силой.
Визит побежденного.
В его любви был отказ, капитуляция, слабость.
Ничто не могло быть менее дружеским, чем эта «чашечка кофе».
Прямо с порога он принялся раздевать меня, потом приказал мне повернуться — здесь же, в гостиной, даже не дав себе труда дойти до спальни. Мое вчерашнее предложение, вероятно, разбудило в нем гнев, возмущение, ярость — и нельзя сказать, чтобы мне это не нравилось.
Такой ценой его душа одержала победу над телом.
И его гнев придал еще более дикарский оттенок нашим любовным схваткам.
Я хотела чувствовать его всем телом, скользить грудью по его животу, обнимать его за шею, видеть его — и я сопротивлялась, препятствуя его намерениям, но он заставил меня перевернуться, агрессивный, как все побежденные.
Я: «Нет».
Он: «Да».
Я: «Остановись».
Он: «Я хочу быстро».
И он кончил несколькими секундами позже.
Пробормотал что-то в извинение.
У него был виноватый вид, но на самом деле он, кажется, не испытывал никакой вины.
Чересчур в этот раз, сказал он, даже больно.
Больше никаких комментариев.
Разумеется.
Мужчины не любят показывать своих эмоций.
Поспешность — свидетельство любви. Меня никогда особенно не привлекала постельная акробатика. Но с этим человеком все происходило не так, как с другими.
Я оделась. Мне было жаль его, потому что он страдал.
Я простила его, потому что любила. Не стала возмущаться. Погрузилась в какое-то оцепенение. Я не испытывала унижения — только легкую грусть. Снова принялась перебирать воспоминания. Никакой точки отсчета.
Разве что его торопливость была моим наказанием? Это в его манере — наказать меня, прежде чем сломать. Возможно ли такое?
Да.
Все расставания похожи — происходят они на вокзальной платформе или где-то еще. Но ему, конечно, надо делать все по-своему.
Он тоже оделся и теперь сидел на белом диване напротив меня.
