Ложные надежды (СИ) - "Нельма"

Воздух заканчивается с каждым следующим шагом, с каждым отчаянным рывком вперёд, с каждым биением сердца, громыхающего в районе висков и раздувающегося, разбухающего от приливающей крови где-то среди горла. Я задыхаюсь. Громко хриплю, втягиваю в себя сухой воздух, плотным слоем муки оседающий во рту и забивающийся в ноздри, закашливаюсь и пытаюсь выплюнуть его из себя, но вновь и вновь проглатываю вместе с горечью подходящей рвоты.

За моей спиной всё трещит, осыпается и хрустит, склоняется к земле, прогибается под неистовым жаром и сгорает в развратных языках пламени, подчистую вылизывающих всё: от верхушек деревьев до постилки из мягкого мха под ногами.

Убегать бесполезно.

Но остановиться — просто не получается.

Страх несёт меня вперёд. Толкает в спину, наотмашь бьёт ледяным кнутом между лопатками, подгоняя, поторапливая, не позволяя сбавить скорость и хотя бы оглянуться назад, туда, где бушует вовсю пожар.

Страх кричит мне вслед. Орёт грубым, отчаянным, нечеловеческим голосом. Смеётся звонко и тонко, повторяет снова и снова «мы прокляты, мы прокляты, мы прокляты». Приказывает властно и издевательски: «Смотри!». Спрашивает одно и то же, из раза в раз, из шага в шаг: «Что случилось с Ксюшей?».

Страх сковывает мои ноги и руки, заставляет язык прилипнуть к пересохшему нёбу, исподтишка подставляет мне подножку и наслаждается видом распластавшегося по земле тела.

Мне хочется подняться и бежать дальше, но пальцы медленно утопают в холодной и влажной земле, проваливаются в неё, подминают сухие листья и ломающиеся под ладонями тонкие ветки. Я увязаю. Застреваю. Укореняюсь.

Шелест, хруст. Стон.

Подступающий огонь жжёт парализованные ноги, покусывает босые, грязные, разодранные до крови ступни. Крик зарождается в утробе, растёт и развивается, барахтается и крутится в поисках выхода, безумно бьётся внутри меня, увеличивается и увеличивается в размерах, своей нечеловеческой силой ломает тазовые кости и распирает, раздвигает болезненно скрипящие, трескающиеся рёбра.

— Тише, тише…

И он прорывается наружу, безжалостно вскрывает меня, закладывает уши сиплым долгим звуком отчаяния и боли. И тугие, жёсткие, усеянные колючками стебли прорастают сквозь моё тело: один, второй, третий. Десятки. Сотни. Переплетаются, срастаются, обвивают друг друга. Раздирают, пронзают кожу. Стремятся вверх, к затянутому чёрным смогом небу, раскрываются кроваво-алыми бутонами, плотные лепестки которых тут же покрываются белёсым пеплом.

— Тише, Ма-шень-ка, тише, — я трясусь, резко и сильно вздрагиваю всем телом, ощущая, как из него прорывается ещё один стебель, пронзает острой болью под лопаткой. Вглядываюсь в темноту, смутно различаю расплывающиеся очертания лица напротив и тут же принимаюсь судорожно тереть глаза, смахивая стоящие в них слёзы.

Кирилл распахивает настежь окно и сразу возвращается на кровать, придвигается вплотную, но не обнимает: просто подхватывает сбившееся от моих метаний одеяло и оборачивает вокруг меня, закрывая от врывающегося в комнату сквозняка. Гладит спутавшиеся, мокрые от пота и слёз волосы, осторожно проводит согнутыми костяшками по моему лицу, от виска до подбородка, и я невольно вздрагиваю от этого прикосновения, чувствую его слишком сильно, непривычно остро, болезненно, будто по коже снова проходятся шипы.

Сон. Реальность. Всё смешивается и скручивается, подстёгивает меня резко и безжалостно, как свалившуюся на половине пути обессиленную лошадь, которую проще забить до смерти, чем вернуть в строй.

Подавлена, растерзана. Сломана.

Я вся сломана к херам, и ничто уже это не изменит.

Слёзы бегут и бегут по щекам, давно уже не имея ничего общего ни с фантомной болью из моих ночных кошмаров, ни со страхом, плавно перетекающим из моей повседневности во все остальные грани существования. Это капли на зависть чёткого осознания того, кто я есть и что из себя представляю. Капли пагубных мыслей о том, что ждёт меня впереди.

— Машенька, — в его шёпоте столько вины, будто все мои мысли, чувства, образы скорого будущего торчат перед ним наизнанку, выставлены напоказ, транслируются чёртовым затянутым фильмом, созданным только для того, чтобы прошибить на новые слёзы.

Только ладони обхватывают моё лицо, приподнимают вверх, заставляя смотреть прямо и открыто, видеть без возможности привычно сбежать, чувствовать затопленный отчаянием лес в глазах напротив. Никуда не скрыться от него, от себя, от нашего прошлого и настоящего.

Оно догонит меня везде. Догонит и причинит боль.

— Маша, — снова повторяет, то ли зовёт, то ли ищет новые слова, и никак не находит. Я — тоже не нахожу. Давно уже не нахожу тех слов, что позволили бы нормально выразить происходящее, поэтому твержу как заводная игрушка всё то, что умею.

Ненавижу тебя, ненавижу. Не трогай меня, отпусти. Мне всё равно.

Я тебя тоже. Тоже, тоже, тоже.

— Я не могу так больше, не могу, — бормочу сквозь стучащие друг об друга зубы, и маленькие винтики надёжного засова моей искренности вылетают один за другим, падают-капают на одеяло, теряются в его длинных худых пальцах, в прохладных крепких ладонях, разливаются по пересохшему руслу линии жизни. — Я не могу, Кирилл.

— Скоро всё закончится, — говорит уверенно, мимолётно целует в губы, — сначала правый уголок, потом левый, — и снова смотрит в упор, душу вытаскивает через свой тёмный, бесконечно глубокий взгляд, и забирает её себе навсегда.

Всё твоё, Кирилл. Теперь точно всё.

Тянусь к нему, прижимаюсь, выпутываюсь из плотного и жаркого капкана одеяла, но он сначала идёт закрывать окно, и лишь потом опять привлекает к себе. Грубо, порывисто дёргает меня к себе, стискивает руками, и ладони каменной тяжестью ложатся на лопатки. Мои губы на пару поцелуев ниже его ключицы, вплотную к пугающе-ледяной коже, которую стараюсь отогреть частым и судорожным дыханием, а пальцы суматошно перебирают спадающие на шею пряди волос. Зарываются, путаются.

Теперь все прошлые годы кажутся какой-то бессмыслицей. Все события последних нескольких месяцев сливаются в растянувшуюся агонию перед неминуемым признанием того, что всегда было очевидно, лежало на самой поверхности, вспыхивало внутри меня в каждую встречу, в каждое мгновение мыслей о нём.

Это никогда не было ненавистью. Как бы мне не хотелось.

Отталкивала, убегала. Отрицала. Обещала его уничтожить.

А сейчас держусь лишь за него одного, как за спасательный круг, пока неистовый шторм разносит мой мир в щепки. Спасаюсь им. Крепче и крепче стискиваю пальцы на его коже, ещё немного — и прорву насквозь, чтобы забраться, пробраться под неё, осесть там навечно.

Хочу именно этого. С ним. Навсегда.

— Маш, тебе нужно поспать, — говорит настойчиво, но уже с первых звуков его низкого и властно звучащего голоса начинаю отрицательно мотать головой, словно заранее знала, что именно он хочет мне сказать. Догадывалась, наверное. Мы ведь давно уже стали вполне предсказуемы друг для друга.

— Не хочу. Не могу, — в исступлении скребу ногтями по его плечам, ощущая, как он медленно и уверенно пытается меня отстранить. Внутри что-то натягивается и обрывается, падает плашмя и неприятно пружинит в животе, снова вызывая тошноту. Это ошмётки гордости и упрямства, отрываются один за другим. — Мне так страшно и больно в этих кошмарных снах. Так невыносимо. Только иногда кажется, что в реальности не лучше.

Я перестаю трястись от страха и пришедшего следом холода, но стоит ему только чуть пошевелить рукой, прикоснуться к новому миллиметру тела, как меня прошибает насквозь болезненно-приятной судорогой. Будто кожу стянули, оставив торчать наружу все оголённые, раздражённые нервные окончания.

Затвердевшими, ноющими сосками чувствую холод его груди сквозь тонкую майку. И специально прижимаюсь и трусь ими об него, всхлипываю, пытаюсь обхватить руками шею. Успокоюсь и буду люто презирать себя за такое поведение, но пока оно кажется самым надёжным, самым приятным способом сбросить с себя морок пережитого ужаса.