Теодор Рошак - Воспоминания Элизабет Франкенштейн

Внезапно мысленно чувствую, как во мне вспыхивает жгучий стыд — его стыд, не мой. Он отворачивает лицо, встает и с мучительным стоном бредет из хижины. Я не зову его обратно, а с болью в сердце смотрю, как он слепо ковыляет по горному пастбищу, пока не скрывается из виду. Но и тогда мне чудится, что я слышу вдалеке его стон.

— Завтрашний день будет для вас счастливым. — Это первые слова Адама, когда мы встречаемся наутро.

— Почему вы так говорите?

— Скоро узнаете. Завтра, еще до полудня. Мне недолго осталось быть с вами. Мне многое нужно вам сказать, прежде чем мы расстанемся.

Мы находимся у рудника горного хрусталя. Прекрасный солнечный день. Внизу простирается величественное и пустынное море ледника. Над ним пронзают небо aiguilles [57], ловя ледяными гранями солнце. Вдали видны снежные клубы низвергающейся лавины; она слишком далеко, и ее грохот не доносится до нас.

— Помните, вчера вы сказали, что готовы разделить судьбу Виктора, даже если он осужден на вечные муки? Это действительно так?

— Да.

— Тогда уделите мне немного внимания.

Он извлекает свой грязный сверток, разворачивает и достает перчатку в пятнах засохшей крови. Он кладет ее на землю между нами, потом тянется к моей руке.

— Я обещал не показывать кошмары, которые хранит моя память, — пока вы не позволите. Теперь я открою вам последнее, что осталось. Вам потребуется мужество; но если мы расстанемся прежде, чем вы узнаете это, то никогда не поймете, зачем я вас разыскал.

Неохотно протягиваю руку. Мгновение он мягко держит ее в своей ладони. Потом опускает голову и касается губами моих пальцев. Невольно сжимаюсь внутренне, но стараюсь не показать своих чувств. Позволяю прижать мою ладонь к перчатке. Вновь вижу выцветшую наколку. Твердо смотрю ему в глаза и читаю в них скорбь, бесконечную, как бездна, отделяющая нас от звезд. Напрягаю все силы, чтобы не отвести глаз, хотя от усилия начинает кружиться голова. Я что-то хочу сказать… должна что-то сказать, но слова ускользают от меня. Вместо этого слышу его голос, эхом отдающийся в мозгу. Он говорит: Простите меня.

А затем моя душа растворяется в его душе.

Пробуждаюсь и слышу замирающее эхо голоса, кричащего не переставая. Моего голоса, жалобного, потрясенного тем, что я увидела. Меня всю трясет, я мокрая от пота, одежда прилипла к дрожащему телу, как после приступа лихорадки. Дышу с трудом, словно только что бежала. И я знаю, что бежала. Однако я нахожусь у себя в комнате, на своей постели!

Надо мной склоняется чье-то лицо. Франсина. Лицо ее печально, но она храбро пытается улыбаться. Она протягивает руку, чтобы убрать волосы с моего лба.

— Тебя нашли в саду, дорогая. Ты бродила по винограднику на северной стороне в таком состоянии, что не могла говорить. Феликс нашел тебя там и привел домой. Что с тобой? Тебе плохо?

— Я была одна? Со мной никого не было?

— Никого, кроме Алу.

— А человека не видели?

— Человека? Почему ты спрашиваешь? — Тень тревоги набежала на ее лицо. — На тебя напали?

— Нет-нет.

— Элизабет, дорогая, скажи мне, что стряслось!

— Почему ты здесь?

— Шарль и я приехали с бароном. У нас для тебя хорошая новость. Виктор вернулся к нам.

Я узнаю о злоключениях Виктора

Когда Франсина увидела, что я достаточно соображаю, чтобы понимать ее, то рассказала о том, как Виктор и барон прибыли накануне в Женеву. Оба вышли из швейцарского дилижанса настолько измученные долгой дорогой, что едва держались на ногах. Состояние Виктора было совсем плачевным; он был столь слаб, что не мог в тот же день проделать остаток пути до Бельрива. По этой причине он и отец доехали до Сен-Пьера, где она с Шарлем приютили их на ночь. Там они дождались, пока на другой день за ними прибыла карета.

— Ты найдешь Виктора очень переменившимся. Он напоминает человека, возвратившегося с войны. Ему пришлось пережить тяжкое испытание, о котором он не может рассказать. Но, думаю, и тебе тоже.

В тревоге за Виктора, я отмахнулась от ее заботы обо мне. В любом случае, разве могла я объяснить свое угнетенное состояние? Рассказать об Адаме и о том, что он показал мне? Она решила бы, что я описываю ей кошмар.

— Отведи меня к Виктору, — сказала я, силясь встать с постели.

— Ты еще недостаточно оправилась.

Она была права, но я настаивала, напрягши всю свою волю. Она позвала Шарля, ожидавшего в коридоре, и они вдвоем, можно сказать, вынесли меня на руках из комнаты.

То, что она рассказала мне о Викторе, оказалось правдой. Нездоровая бледность сделала его похожим на измученное привидение. Барон и Селеста сидели у его ложа, она прикладывала охлаждающие компрессы к его лбу и утешала, как могла. Я не была уверена, что человек, пристально глядевший на меня, приближавшуюся к кровати, узнает меня, так безумен был его взгляд. И только когда Виктор произнес мое имя, я поняла, что он в здравом уме.

Несмотря на слабость и путаницу в мыслях, я старалась держаться. Я упала ему на грудь и обняла невероятно исхудавшее тело. Наши слезы говорили за нас; слова были не нужны. Я сжимала его в объятиях, пока его не сморил сон, и отец вывел меня из комнаты. Как только дверь закрылась за нами, он рассказал мне все, что ему было известно о злоключениях Виктора.

На обратном пути из Шотландии Виктор попал в шторм, и его отнесло далеко в море. Его носило несколько дней и наконец выбросило на дикий ирландский берег, близ рыбацкой деревушки, в том месте, куда буквально накануне волны вынесли труп задушенного мужчины. Темные, необразованные жители деревни отнеслись с подозрением к чужаку, тем более что вид у него после всех приключений в море был хуже некуда. Виктора схватили и отвели к мистеру Кирвину, судье, и открыто обвинили в убийстве. Измученный Виктор не нашел в себе сил протестовать; вскоре он заболел и несколько недель лежал без всякой помощи в тюрьме, которая не сгодилась бы и для хлева. Там отец и нашел его, добравшись до Гленарма; потребовалась еще не одна неделя, чтобы высвободить Виктора из пут архаичной судебной системы, в которые он попал. Если бы не явное богатство и видное положение барона, Виктор мог бы до сих пор томиться в отвратительной камере, а то и давно был бы отправлен на казнь.

Пока отец рассказывал, я видела, как им овладевает необоримая усталость. На глаза набежала тень, голос стал глухим. Наконец он попросил меня отвести его в его комнату, где он мог бы отдохнуть. Это было больше, чем дорожная усталость путешественника, — груз прожитых лет безжалостно забирал остатки жизненной энергии. Путешествие потребовало от него огромного напряжения, погасило огонь, горевший в нем. Ведя его вверх по ступенькам, я, как и он, понимала, что это был последний из его подвигов в огромном мире за пределами Женевы; он исчерпал силы, возвращая сына домой. Но не по причине утомления он больше ничего не рассказал о длительной отлучке Виктора. Ему просто нечего было больше рассказывать. Весь их долгий путь домой Виктор избегал говорить о своей экспедиции, заведшей его в Шотландию. Сказал только, что целью ее было проведение эксперимента, рискованного и в конце концов кончившегося неудачей.