Лора Касишке - Будь моей

Я так и не села на стул.

Я оперлась о стену.

«Мне нужно, чтобы ты стала моей».

Как объяснить, что в тот миг я почувствовала себя настолько переполненной… Чем? Страстью? Желанием? Благодарностью? Вожделением?

И как вообще я могла испытывать какие-либо чувства к человеку, которого не знала и не видела? Почему я (ни дать ни взять героиня мелодрамы, курам на смех!) прижимала эту записку (снова желтый листок, вырванный из блокнота, и послание, в этот раз написанное зеленой шариковой ручкой) к сердцу и вздыхала?

Я решила, что сохраню записку в тайне.

Я засунула листок обратно в университетский конверт и убрала его на самое дно ящика в столе.

Неужели это симптом приближающейся менопаузы? Эти ужасные приливы жара?

Я проснулась среди ночи вся в поту. Вероятно, меня разбудила белка, которая карабкалась по стене, но к тому моменту, когда я очнулась, я уже промокла насквозь — меня одновременно били озноб и жар, — так что пришлось встать с постели и сменить ночную рубашку. Я прошла в ванную мимо комнаты Чада. Он спал в своей детской кровати, в которой казался великаном, растянувшись поверх покрывала, одна рука свисает до пола, вторая закинута за голову. В ванной комнате я взглянула на себя в зеркальце домашней аптечки.

Как я могла так обманываться?

Еще вчера, обнаружив в почтовом ящике записку, я подошла к большому зеркалу в дамском туалете и решила, что выгляжу достаточно молодо, практически так же, как всегда. Такая женщина, как я, подумалось мне, вполне способна увлечь мужчину и обречь его на бессонные ночи, проведенные в мыслях о ней.

Но теперь, ночью, при ярком свете лампы, я получила ясное представление о своем истинном облике, о лице, что глядело на меня из аптечного зеркальца.

Немолодая (или старая?) женщина. Морщины и седина, несмотря на часы и деньги, всего две недели тому назад потраченные в салоне красоты, складки усталости, проступившие вокруг рта, словно лицо вдруг начало терять свежесть.

Я склонилась поближе к зеркалу, вопреки непреодолимому желанию поскорее от него отодвинуться. И подумала о матери, о последних днях ее жизни, о том, как она просила принести ей зеркало и губную помаду. Я послушно выполняла просьбу, а она смотрела на себя, возвращала и зеркало и помаду обратно, поворачивалась на бок и больше за весь день не произносила ни слова.

Сколько ей тогда было? Сорок девять?

В тот момент я, двадцатидвухлетняя, считала мать старой — конечно, не настолько старой, чтобы умереть, но все же достаточно старой.

Тогда я считала, что моя жизнь, полная возможностей, вся впереди.

И когда у меня обнаружат рак груди, даже если мне будет всего сорок девять, я успею к этому подготовиться.

Теперь, глядя на себя в зеркало, в его чистую блестящую поверхность, я видела ее гроб. Белый гроб. И вспоминала о том, как тетя Мэрилин рыдала и расставляла вокруг гроба цветы — белые бутоны, окруженные пестрым кольцом.

В центре всей этой белизны лежала мама в сером платье и кошмарном парике — до ужаса нелепая, как будто попавшая сюда случайно. Как жертва убийцы, послушно поднявшая вверх руки, но несмотря на это безжалостно застреленная.

Это случилось весной.

Сидя вместе с отцом на заднем сиденье похоронного лимузина, перевозившего гроб из церкви на кладбище, я увидела на тротуаре женщину в коротких шортах и обтягивающей майке, гуляющую с собакой.

Собачка была маленькой и черной, а ноги женщины в солнечных лучах светились теплым блеском.

Сейчас, разглядывая себя в аптечном зеркальце, я вдруг вспомнила эту женщину с собакой, на мгновение привлекшую мое внимание. Вроде бы все это происходило совсем недавно, но даже эта полузабытая сексуальная женщина с маленькой черной собачкой, думала я, должно быть, успела изрядно постареть.

Сейчас ей, наверное, уже за шестьдесят.

Может, она уже умерла.

Жарким весенним днем она мимолетным видением промелькнула в окне похоронного лимузина, запечатлевшись в памяти незнакомки, а в следующее мгновение ее красота исчезла навечно.

А я?..

Стоя среди ночи перед зеркалом и разглядывая свое некрасивое без косметики лицо, я не могла отделаться от мысли, что построила свой замок на песке.

Даже мое ладное мускулистое тело — результат тренировок в спортзале — ничего не спасало. Мне следовало бы позволить себе округлиться, стать похожей на свою бабушку. Я припомнила ее мягкий живот, вспомнила, как я прижималась к нему лицом, чувствуя сквозь ткань фартука тепло ее тела, — бабушка сроду не заглядывала в спортзал, не говоря уж об эллиптическом тренажере, а день начинала за кухонным столом со сладкой булочки и чашки чая с густыми сливками, получая удовольствие от каждого съеденного кусочка и каждого выпитого глотка.

А я со своим натренированным телом превратила себя в невесту из фильма ужасов — жених поднимает фату в надежде увидеть красавицу, но на него смотрит морщинистое лицо старой ведьмы.

Вот я и есть та самая старая ведьма, говорила себе я, поднимая фату перед зеркалом в ванной комнате.

Затем, еще пристальней вглядевшись в свое отражение, задала себе вопрос: а я-то куда сгинула?

Джон проснулся утром, обуреваемый желанием «пристрелить эту поганую белку», которая разбудила нас посреди ночи. В шесть утра он уже стоял с винтовкой на страже у водосточного желоба. Чад с чашкой кофе в руке посмотрел в кухонное окно и проговорил: «Интересно, упустит ее старик или нет».

Я четко различала отпечатки сапог Джона, глубокие и темные на фоне белого снега, будто в то мартовское утро вокруг нашего дома петляла сама старуха с косой. Джон в оранжевой охотничьей парке маячил неясным пятном на фоне тусклого серого рассвета, проступавшего сквозь верхушки деревьев, что высились стеной на границе нашего и соседского участков.

— Думаешь, соседи ничего не скажут? — спросил Чад.

Он встал так рано, потому что собирался завезти Джона на работу, а затем на его машине отправиться в Каламазу — навестить девушку, которую в прошлом году приглашал на выпускной бал.

— Меня совершенно не волнует, что скажут соседи, — ответила я Чаду.

С нашей территорией граничат владения пожилой четы Хенслин. Они до сих пор держат собственных овец, доят своих коров и сжигают мусор в канаве за сараем, лишь бы не платить двадцать долларов в месяц за централизованный вывоз. Много раз я видела самого мистера Хенслина с винтовкой, отстреливающего енотов, добравшихся до овечьего корма, или белок, которых на его участке расплодилось до безобразия много. Каждый год в октябре он напяливает оранжевую телогрейку и шапку, уезжает вместе со своими внуками и их спаниелем Куйо и возвращается с мертвым оленем, привязанным ремнями к кузову грузовика.