Эмма Беккер - Вкус любви
Комната, куда я заманила Месье в это первое майское утро, находилась — думаю, и до сих пор находится — в пятнадцатом округе, в квартале, где я никогда раньше не бывала и куда больше с тех пор не возвращалась. Мое окно выходило на улицу Волонтеров, на несколько обветшалых зданий и небольшую больницу, окруженную коконом совершенно неуместной здесь зелени.
«Очень удачно — тут даже имеется клиника, на случай если я вдруг потеряю сознание в ваших объятьях», — написала я Месье.
Это был вечер понедельника, и я дрожала как осиновый лист, выкуривая на балконе сигарету за сигаретой. Комната сзади меня уже находилась в плачевном состоянии: всюду разбросаны мои вещи, простыни испачканы ягодами шелковицы и перезрелыми манго. На часах половина седьмого. Бабетта проводит вечер с Симоном, Инэс уехала в Довиль, Жюльетта с Матильдой отправились в кино — короче, я осталась в гордом одиночестве, которое продлится до десяти часов утра. И никто не протянет мне дружеской руки, чтобы поддержать в этом бесконечном разрушающем ожидании.
Время от времени Месье присылал мне сообщения, каким-то непонятным образом сокращавшие часы ожидания и одновременно делавшие их омерзительно долгими. Это был мой единственный контакт с внешним миром — и какой! При каждом вибрировании мобильного я была готова выброситься из окна. А по окончании чтения на какую-то долю секунды мне хотелось собрать свои вещи и удрать отсюда, не предупредив Месье, что я трусливо покинула место преступления. Меня толкало на этот шаг столько мыслей одновременно: о моем дяде, о сестре, видевшей, как я ухожу из дому с сумками, полными еды, но больше всего — безумный страх оказаться напротив этого мужчины, который вот уже пять дней представлял себе меня самой распущенной из всех девчонок, свободной от предрассудков (тогда как, лежа в одиночестве на широкой кованой кровати, я уже запрещала себе некоторые позиции, что могли бы открыть Месье мою сомнительную эпиляцию или апельсиновую корку на левой ягодице — напоминание о моей недавней полноте).
Я просто умирала от страха. В течение этой доли секунды безумных колебаний мне досаждал внутренний пронзительный голос: «А какая кожа у мужчин в этом возрасте? Она еще эластичная и упругая или же в легких морщинах, как руки стариков? И что делать, если он мне совсем не понравится? Если он окажется лысым пузатым стариканом? С испариной на лбу? Беззубым? Что делать, если он будет — а такое вполне вероятно — совершенно отвратительным? А его член? Что надо сделать, чтобы он стоял в этом возрасте? И достаточно ли он твердый?»
Раздираемая внутренними противоречиями, я получила сообщение: «Мне не терпится оказаться рядом с вами».
Все это было как сон наяву, я сохранила мало воспоминаний о том вечере, когда мои друзья из журнала «Разврат» пришли составить мне компанию. У меня осталась тетрадь в кожаной обложке, в которой Бенжамен сделал набросок моего лица в стиле Фрэнсиса Бэкона[15] раздавленной ягодой клубники, которая со временем приобрела оттенок высохшей крови. Есть также фотография, сделанная Кенза, на которой я с сигаретой в руке, прислонившись к спинке кровати, задумчиво смотрю в пустоту. Это единственный снимок, самый душераздирающий свидетель моей истории, запечатлевший меня с мыслями, полными этим мужчиной. Мне кажется, два месяца спустя мое лицо полностью изменилось. И причиной тому не потеря веса, а взгляд. Такого взгляда у меня больше не было никогда. Совершенно отсутствующего.
Потом, когда опустилась ночь, я несколько часов мыла волосы, — то есть это мне казалось, что несколько часов, а на самом деле я плескалась под теплой струей не больше четверти часа в полубессознательном состоянии, предаваясь бессвязным мечтаниям. Зеркала были расположены таким образом, что мое обнаженное тело под душем отражалось в комнате. И эта особенность, забавлявшая нас целый вечер с фотографической точки зрения, теперь оказалась довольно волнующей — помню, как я очень четко осознала: между комнатой и мной что-то происходит. Независимо от ракурса, под которым я на нее смотрела, маленькая несуразная комната, драпированная тяжелой тканью, вся вибрировала в ожидании Месье. Зеркала, в которых я отражалась одна, искали его незнакомый силуэт. Кровать, казалось, трепетала, а мебель, эта старая китайская мебель, видавшая виды, уже спрашивала себя, каково будет ее предназначение, когда он придет.
С горем пополам прикрывшись слишком маленьким полотенцем, я облокотилась на подоконник, чтобы выкурить энную по счету сигарету. Пятнадцатый округ и весь Париж казались мне необычными: в воздухе висело тяжелое напряжение, словно я ждала появления дьявола или Мессии. Или конца света.
Мой мобильный завибрировал — в последнем сообщении Месье, казавшемся эпицентром этого напряжения, говорилось: «Я ложусь спать. Следующие слова произнесу тебе на ушко».
До конца осознав смысл эсэмэски, я в ужасе выбросила окурок на капот стоявшей внизу машины. Я была напугана до смерти. Сообщила Месье номер своей комнаты, этаж — он мог появиться в любую минуту, а у меня с волос стекает вода, макияж расплылся по лицу, на ногах растут волосы. Действительность была такова: я ужасно боялась ему не понравиться. Меня истязала память: я могла бы воссоздать все его лицо, начиная с губ, которые я помнила (но зачем?). Я малодушно увиливала от небольшого усилия, которое дополнило бы этот призрачный словесный портрет, давно возникший у меня в голове. Неотступно преследующий меня призрак был окутан успокаивающей пеленой, без носа, без глаз, без реального лица, имеющего лишь эти губы. Эти губы…
Боже мой, как же здорово вспоминать о том вечере несколько месяцев спустя, когда полупьяная в метро я пишу эти строки просто потому, что мне нравится, как мой карандаш касается бумаги. Я помню все его мельчайшие жесты. Я могла бы снять фильм об этой ночи, не упустив ни единой мелочи. Как я улеглась под репортаж Арта о юных белорусских рокерах, пораженная полным отсутствием интереса ко всем этим людям и их бедам. Как завела будильник на шесть часов утра, прежде чем выключить свет и телевизор, оставшись совсем одна в голубом сиянии пустых улиц. Вежливый запах гостиничных простыней, всегда немного шершавых и не очень хорошо удерживающих тепло, — но я нуждалась именно в таком дискомфорте. Мне совершенно не хотелось проспать всю ночь.
Когда я проснулась (подпрыгнув от первого звонка), комнату заполнял красный свет. Очень приятный, не слишком яркий. Это было начало лучезарной недели. Через занавески проникал еще слабый свет погожего дня. Голубое небо без единого облачка. Я тряслась, словно в ожидании экзамена, вздрагивая от приступов тревоги. В глубине души, лишь в самой глубине, звенела тоненькая струнка желания, беспрестанное вибрато которой доносилось до меня из глубин смятения.
