Георгий Котлов - Несколько мертвецов и молоко для Роберта
— Может, вернешься ко мне?
— Нет, — твердо сказал я.
— Как знаешь… Я пошла. Приду дня через три. Не ленись, сготовь что-нибудь и кушай.
— Ладно, — сказал я. — Если увидишь ее, скажи ей… скажи обязательно… пожалуйста, скажи, что я… очень ее жду. И буду ждать всегда. Ты только скажи это, ладно? Скажешь?
Тетя кивнула, а я добавил:
— Скажи, не забудь, очень прошу.
Тетя еще раз кивнула, хмуро глядя на меня, а я подумал, что если она и увидит ее, вряд ли что скажет.
Она не одобряет моей любовной возни и даже считает, что я болен. Честное слово, так считает. Думает, или я спятил, или меня кто-то заколдовал.
Один раз, когда я еще жил у нее, она решила, что вылечит меня, расколдует, если сводит в церковь причаститься. И я покорно с ней пошел в небольшую деревенскую церковь, и, пока очкастый и строгий на вид батюшка что-то гнусавил, разглядывал иконы на стенах, и все было нормально, но потом нужно было подойти к батюшке, чтобы он влил тебе в рот ложку кагора и засунул кусочек хлеба, и тетя перед этим научила меня, чтобы я, если батюшка спросит, что он мне дает, отвечал «кровь и плоть Господню», потому что, если ответить «вино и хлеб», батюшка разгневается и не только не станет причащать, но и вообще из церкви прогонит. И к батюшке выстроилась длинная очередь, как за колбасой в застойные годы, и впереди меня стояло несколько безобразных старух, которым батюшка засовывал свои пухлые пальцы в беззубые рты, помогая раскрыть пошире, и старухи давились и харкались, когда он пихал им глубоко в глотку ложечку с кагором. И мне все это показалось настолько противным, что я и очереди-то своей дожидаться не стал — выбрался из толпы и отправился домой, хотя тетя и здорово потом меня ругала. А что я мог поделать? Иногда я бываю страшно брезглив, но что касается моей возлюбленной, то я готов с удовольствием съесть ее экскременты.
Тетя ушла, хлопнула подъездная дверь.
Я посмотрел в окно, но ее не увидел, потому что она прошла, видимо, под самыми окнами.
2Чай мне пришлось пить на кухне в одиночестве, я смотрел через тюль в окно, и вдруг увидел, как мимо дома прошел Ю. А. — мой бывший классный руководитель, который преподавал литературу и русский язык. Подонок редкостный.
Он меня, разумеется, не видел, шагал торопливо, размахивая кожаной барсеткой, в каких автолюбители и мелкие коммерсанты любят таскать документы, водительское удостоверение и ключи от гаража. Возможно, он купил машину, подумал я, потому что Ю. А. свернул к гаражам — я даже шею вывернул и лбом через тюль припечатался к вечно холодному стеклу, чтобы разглядеть, куда он идет.
Машины у него раньше не было, но была одна характерная черта в манере воспитания — тем, кто баловался на его уроках, он, иезуит этот, выворачивал пальцы, и делал это так профессионально, так пребольно, что в один момент из глаз слезы брызгали, а ты начинал извиваться от боли, как червяк, и я сам испытал это варварство много раз.
Он никогда не ругался, не ставил незаслуженно плохих отметок, не вызывал в школу родителей и не отвешивал обидных, но небольных затрещин-лещей, как некоторые преподаватели, — он просто высматривал себе жертву и медленно подкрадывался к ней, как хищник, не переставая размусоливать о прозе Лермонтова и Пушкина, а потом неожиданно хватал несчастного озорника за руку и начинал ему так тискать и выворачивать пальцы, что раздавался противный хруст, а сама жертва орала благим матом. Один мальчик из нашего класса в ярости даже пообещал ему башку расколоть кирпичом, как грецкий орех, но желания это у Ю. А. так и не отбило. Не щадил этот деспот даже девочек, крутил и им нежные пальчики, а я, когда уже закончил школу, уйдя после восьмого в техникум, несколько раз встречал его, но делал вид, что не узнаю. Очень нужно мне здороваться с разными подонками. Вот если бы он предложил, чтобы я ему пальцы повыворачивал, тогда другое дело. Сделал бы это с большим удовольствием.
Ю. А. скрылся в гаражах, а я, забыв про чай, смотрел в окно и ждал, когда из того поворота выползет какой-нибудь автомобиль с моим бывшим классным руководителем за рулем. Автомобиль долго не появлялся, и я злорадно подумал, что, скорее всего, у него какой-нибудь дряхлый «Запорожец», который он никак не может завести, и пожелал, чтобы он вообще развалился на куски.
Некоторое время спустя из-за того поворота действительно выполз желтый ушастый «Запорожец», и Ю. А. гордо восседал за рулем.
Я от смеха чуть со стула не свалился, а когда он, тарахтя, скрылся из поля зрения, вспомнил случай, когда Ю. А. водил нас, пятиклассников, в Центральную городскую библиотеку на встречу с каким-то древним, как этот его теперешний автомобиль, ветераном. Дедушка-ветеран был седой, лохматый, весь в орденах и медалях, и пока он рассказывал свои басни о том, как несладко ему приходилось сидеть в окопах под Сталинградом, мы, отдавая дань его заслугам, вынуждены были выслушивать все это стоя.
При других обстоятельствах я с удовольствием послушал бы истории про немцев, но тут, сами понимаете, когда стоишь, как столб, не до этого. Я, честно говоря, так и не понял толком, о чем он тогда рассказывал.
Ну, вот, значит, стоим мы час, стоим два, а ветеран все чешет и чешет, сидит на стуле, как у себя в окопе, и руками в нас тычет — показывает, как на фрицев винтовку наставлял. Мы все устали стоять до смерти, а старикан все никак не мог угомониться, до того в азарт вошел, а мне так и хотелось треснуть ему по башке клюшкой, с которой он и приперся в библиотеку.
Ю. А., инициатор этой экзекуции, сперва из чувства солидарности стоял вместе с нами, делая вид, что внимательно слушает все эта россказни и высматривая, кого бы ему схватить за пальцы, а потом ему это все тоже надоело, он стал переминаться с ноги на ногу, похаживать туда-сюда, и было видно, что он хочет сесть.
И что бы вы думали? Часа через два он, помявшись и находившись туда-сюда, спокойненько садится на стул рядом с ветераном, дескать, имеет полное право, а мы, тридцать опешивших балбесов, все так же торчим, как идолы на острове Пасхи, и никому до нас нет дела — старикан никак не угомонится, и сесть без разрешения нельзя.
Хорошо хоть, что скоро одной девочке сделалось плохо, и она, к нашей радости, свалилась в обморок. Только тогда-то Ю. А. наконец разрешил нам сесть, а сам побежал по кабинетам искать нашатырь. Девочку откачали и отправили домой, а нам пришлось еще часа четыре слушать стариковские бредни. Потом Ю. А. предложил задавать вопросы, но всем эта история настолько надоела, что никто ничего и спрашивать не стал, а Вовчик Лизунов, вот молодец, как только мы вышли из читального зала, принялся орать во все горло «Хенде хох! Рус сдавайся!» и изображать, как он строчит из пулемета, и хоть это нас немного повеселило, потому что домой расходились мы затемно, голодные и злые. Вдобавок у меня невыносимо болела спина. Как сейчас это помню.
