Леопольд Захер-Мазох - Сочинения

— В таком случае я принесу в жертву и тебя, и Анюту в отмщение за смерть праведника, которого вы погубили.

— Мы ни в чем не виноваты. А тебя, преступницу, рано или поздно постигнет Божья кара.

— Это мы еще увидим! Теперь ты в моей власти, а через несколько минут к тебе присоединится Анюта. Я придумаю для вас небывалые пытки. Не жди от меня пощады!

— Этим ты меня не напугаешь. Моя жизнь в руках Божьих… Я готов умереть, если это Ему угодно.

Эмма захохотала. Этот холодный, свирепый, сатанинский смех заставил Казимира содрогнуться.

— Посмотрим, так ли ты заговоришь под пыткой! — надменно воскликнула она. — Анюта будет свидетельницей, как ты будешь валяться у моих ног и умолять о пощаде, а я оттолкну тебя, как подлого раба, и прикажу казнить!

— Пытай, казни меня, проклятая, но я никогда перед тобой не унижусь!

Я презираю тебя и твои угрозы!

Эмма схватила уже в руки плеть, как вдруг в комнату ворвалась Генриетта и закричала:

— Беги! Беги! Сюда едет верхом Анюта и с ней целая толпа вооруженных крестьян!

Сектантка побледнела как смерть, но не потеряла присутствие духа.

— Спасайтесь вы, — возразила она, — на вас лежит обязанность продолжать наш священный подвиг, а я останусь здесь.

— И я с тобой! — воскликнула Генриетта.

— Я приказываю тебе бежать не медля.

Генриетта, рыдая, поцеловала руку своей госпожи, вышла из шинка, вскочила на лошадь Ядевского и ускакала. Каров и Табич пробрались через сад и мгновенно скрылись в лесной чаще, а Эмма с револьвером в руке хладнокровно ожидала приезда Анюты Огинской и ее спутников.

С улицы донеслись голоса, конский топот и через минуту в комнату вошла Анюта вместе с Тарасом. В руках у обоих были пистолеты.

— Сдавайся! — вскричала она. — Шинок окружен моими людьми, они не выпустят тебя отсюда… Ты в ловушке!

— Я ждала тебя, — ответила сектантка, гордо вскинув голову, — нам надо свести старые счеты. Именем Бога Всемогущего я буду судить тебя и вот этого, — она презрительно указала на Казимира.

— Не оскорбляй имени Божьего, преступница, убийца, кровожадная сектантка!

— Бог решит, которая из нас должна умереть.

— Я согласна, — сказала Анюта, — обе мы стоим перед лицом праведного судии, Его святая воля.

Самодовольная улыбка озарила гордое лицо душегубки, между тем как Анюта мысленно читала молитву. Соперницы стояли одна против другой, и обе одновременно подняли пистолеты. Разом грянули два выстрела, и Эмма, залитая кровью, опрокинулась навзничь.

— Умерла? — дрожащим голосом спросила Анюта.

— Суд Божий… — пролепетал Тарас, наклоняясь к безжизненному телу сектантки.

Анюта упала на колени и со слезами простерла руки к небу. Потом она выхватила из-за пояса кинжал, перерезала веревки, которыми был связан Ядевский, и, рыдая, бросилась к нему на шею.

В ту же самую минуту в комнату ворвалась Дарья.

— Голубчик мой ненаглядный! — воскликнула она. — Тебя спас Господь Бог и вот этот ангел!

Запряженные сани стояли уже у крыльца, и два часа спустя Казимир привез свою возлюбленную в дом ее родителей. Обливаясь радостными слезами, старики прижали к груди своих детей, призывая на них благословение Божие.

В Малой Казинке, на том месте, где стоял шинок, воздвигнута часовня во имя Пресвятой Богородицы. Там ежегодно молодые Ядевские присутствуют на панихиде за упокоение души безвременно погибшей Эммы и благодарят Бога, спасшего их жизнь таким чудесным образом.

Странник[5]

Одному Богу известно, как долго еще будет продолжаться это паломничество.

Осторожно, с охотничьими ружьями за плечами, пробирались мы, старый егерь и я, по исполинскому первобытному лесу, который тяжелыми, темными массами лежит у подножия наших гор и простирается далеко на равнину. Вечером этот безграничный черный, девственный хвойный лес кажется еще мрачнее и молчаливее, чем обычно; в округе не услышишь ни единого живого голоса, ни звука, ни шелеста макушек деревьев, и ни зги не видно окрест, только время от времени прощальное солнце натягивает над мхами и травами бледную, матово-золотую сеть.

Небо, безоблачное, светло-голубое, виднелось в просветах между кронами неподвижных почтенных елей. Тяжелый сырой запах гнили висел на гигантских иголках и стеблях. Под нашими ногами ни разу не хрустнуло, мы шли по мягкому, податливому ковру. Иногда на глаза попадалась одна из тех выверенных, покрытых зеленью скальных глыб, какие разбросаны по склонам Карпат глубоко в лесах, вплоть до самой убегающей вниз хлебно-желтой равнины, — немых свидетелей того полузабытого времени, когда огромное море гнало свои приливы на зубчатые берега наших гор. И, словно напоминая нам о тех торжественно-монотонных днях сотворения, поднялся вдруг сильный ветер и, бушуя, погнал свои незримые волны сквозь тяжелые верхушки, дрожащие зеленые иголки, по тысячам и тысячам трав и растений, которые покорно склонялись перед ним.

Старый егерь пригладил рукой седые волосы, разметанные необузданными потоками воздуха, и улыбался. В голубом эфире над нами парил орел.

Старик приложил к глазам ладонь, нахмурил тяжелые брови и поглядел на него.

— Хотите в него выстрелить? — протяжно произнес он.

— Да разве это возможно? — возразил я.

— Буря гонит его вниз, — пробормотал старик, не меняя позы.

В самом деле, черная крылатая точка над нами увеличивалась С каждой секундой, я уже мог различить блеск его оперения. Мы выбрались на поляну, со всех сторон окруженную темными елями, между которыми, словно экспонаты анатомического музея, скелетами белели березы да там и сям пылали красные гроздья рябины.

Орел спокойно кружил над нами.

— Ну, стреляйте, барин.

— Стреляй ты, старик.

Егерь полузакрыл глаза, поморгал какое-то время, затем прижал к плечу свое ржавое ружье и взвел курок.

— Мне и вправду стрелять?

— Разумеется! Я все равно не попал бы.

— Ну, тогда с Богом.

Старик спокойно прижал к щеке ружье, из ствола сверкнуло; лесной массив, громыхая, эхом вернул выстрел.

Птица сложила крылья, казалось, еще мгновение воздух держал ее, потом камнем рухнула наземь.

Мы поспешили к ней.

— Каин! Каин! — раздалось внезапно в нашу сторону из зарослей, металлически, могуче, как глас Господень, когда он обращался к проклятому, пролившему кровь своего брата. И тут ветви раздвинулись.

Перед нами предстало явление нечеловеческое по своей дикости и странности.