Красная Шкапочка - Жнецы Страданий
И хотя осененных Даром было немало, Цитадель, впервые за века, пошатнулась. Слишком многие сгибли, попав в разливы, столкнувшись с мертвыми тварями или переняв хворь у людей. Упокоить и отпустить с миром души многих из них было некому. Надо ли говорить, что повлекли за собой эти смерти?
Все это промелькнуло у Волынца перед глазами, когда его безжалостно тряс Улич.
— Будь я Главой Цитадели, — рычал крефф, — вздернул бы тебя, паскуду, прямо на воротах! А он изгнал лишь. Теперь же и такое говно, как ты, сгодится. Все, не отсидишься боле. Будешь с другими кровь лить, будешь делать то, что в нужный оборот не сотворил, тварь трусливая…
И он оттолкнул от себя мага так, что тот едва удержался в седле.
Несчастного парня трясло от макушки до пяток. Да разве ж знал он, отправляя хворых Вадимичей в колдовской сон, дабы не чинили ему страха, что те сподобятся сгинуть в разливе?! А вместе с ними и Дар его, что обрушил он на поселение, сковав сном живые души в умирающих телах. Да еще тот неведомый маг, возможно, ехавший с обозом… Его душа, его Сила… Где теперь все, чем стало?
Все это промелькнуло у Волынца перед глазами, когда его безжалостно тряс Улич.
Страшно сделалось Волынцу. Так страшно, что живот свело. И следующие дни провел он, как в тумане, не чувствуя холода и сырости, лишь с ужасом наблюдая последствия своего поступка.
Обережные круги маги теперь затворяли кровью. Только так нечисть не могла пробраться в поселения, могилы и домовины тоже кропили вещей рудой, людям заговаривали родовые ладанки, чтобы могли хоть за порог ступить и не бояться попасть в руки хищным тварям.
Впрочем, скоро стало ясно: нелюдь боится дневного света. С этой поры стало ясно, как уберечься от погибели. Однако открылось и то, что отныне всякое странствие без мага становились невозможным.
…На исходе зноеня дожди, наконец, прекратились и накатила жара.
Повисла удушливая влажность, однако к этой поре Гнилой Мор удалось остановить. Сколько при этом крови магов было пролито в сырую землю — только Хранителям ведомо. Сколькие же сгибли, сгорели, выхлестав свой Дар — не сосчитать.
А потом поднялись ветра. Они разогнали туманы, просушили землю. И будто бы все в мире сделалось как прежде. Вот только… мира не осталось. Все сделалось иначе. Никуда не исчезли хищные твари, приходящие по ночам, не перестали подниматься мертвецы. Чтобы сохранить крупные поселения в каждое отрядили по несколько магов: оберегать людей, скотину, поля… И теперь всякий, осененный Даром, делал какое-то одно дело: лечил живых, упокаивал мертвых либо сопровождал обозы — что лучше получалось.
В эту — иную — пору и возвратился домой Волынец.
Родная деревня встретила полупустыми дворами. Гнилой Мор выкосил половину жителей. Дом мага стоял пустым. Сияна и Лада сгинули от гнилой хвори. И только старуху-мать болезнь обошла стороной, позволив схоронить сноху и внучку.
Сказали, будто подалась бабка в Цитадель — искать сына. Так что — где да как она сгинула — боги только ведали. Но о ту пору была она уже от горя не в себе, ходила плохо, и даже взгляд сделался безумным. Где сгинула несчастная старуха — в какой болотине, в каком буреломе, в пасти ли у зверя — никто не ведал.
…Веревка, перекинутая через жердь сушила, размеренно покачивалась.
Было жарко. В коровнике пахло старым навозом. Жалкие клочья прошлогоднего сена, торчали из зазоров орясин.
Волынец пустым взором смотрел в петлю. И ему казалось, будто мать стоит на пороге, грозит кулаком:
— У, сволота клятая, кого ж я, дура старая, только выродила! Удавить тебя надо было в колыбели еще. Нет, всю жизнь лелеяли — сынка единого, всю жизнь холили. А как дитятко в тварину паскудную заботой своей превратили и не заметили.
Он не мог разглядеть ее лица из-за застилающих глаза слез. И умом понимал — нет ее здесь. Ни живой, ни мертвой. Да и никогда бы мать не сказала ему такого. Простила бы все. Утешала, как могла. То совесть — совесть окаянная — за сердце держит, стискивает ледяные пальцы. Не он себе приговор вынес. Совесть. С тяжким ярмом на сердце нельзя жить. Нет такого права. Сияна сгибла, Ладушка малая заживо сгнила, а он — лоб здоровый — живет, дышит, ходит по земле…
В горле у мага словно застряла острая колючка — ни сглотнуть, ни выдохнуть. Дрожащими руками он поймал петлю, слегка раздал грубое ужище, просунул голову, глядя перед собой слезящимися глазами. А потом Волынец сделал первый и последний в своей жизни смелый поступок — шагнул со старого перевернутого бочонка в пустоту.
Тамира вышвырнуло в мокрую ночь таяльника внезапно и страшно. Колдун корчился на коленях и скреб себя руками по шее, силясь ослабить, сдернуть с шеи удавку. Он будто еще чувствовал, как веревка стискивает горло, как трещит хребет…
Ноги не слушались, растаяли, словно восковые, руки и те, едва подчинялись. Парень сидел на мокрой земле и трясся, исходя липким обильным потом. Зубы выбивали звонкую дробь, брюхо судорожно сжималось, в голове стоял шум, перед глазами все мелькало.
Совладать с собой выученик Донатоса смог еще очень нескоро, а когда вскинул глаза, навий стоял рядом — зыбкий, прозрачный — и смотрел с сочувствием.
— Я приду отпустить тебя, когда настанет час… — прошелестел лишенный выражения голос в голове у Тамира. — Я прихожу отпустить всякого. Но кто отпустит меня?
Послушник смотрел на того, кто когда-то давно был магом, на того, кто породил Ходящих, и в груди разгорался гнев.
— Тебя? Да, будь моя воля, я бы тебя по ветру развеял… — прошипел парень, совсем не заботясь о том, что говорит вслух.
— По ветру… — в голосе навьего прозвучала тоска. — По ветру…
И Волынец исчез, понимая, что колдун ничем не может ему помочь.
Тамира вышвырнуло в мокрую ночь таяльника внезапно и страшно. Колдун корчился на коленях и скреб себя руками по шее, силясь ослабить, сдернуть удавку. Он будто еще чувствовал, как веревка стискивает горло, как трещит хребет…
Ноги не слушались, растаяли, словно восковые, руки и те, едва подчинялись. Парень сидел на мокрой земле и трясся, исходя липким обильным потом. Зубы выбивали звонкую дробь, брюхо судорожно сжималось, в голове стоял шум, перед глазами все мелькало.
Совладать с собой выученик Донатоса смог еще очень нескоро, а когда вскинул глаза, навий стоял рядом — зыбкий, прозрачный — и смотрел с сочувствием.
— Я приду отпустить тебя, когда настанет час… — прошелестел лишенный выражения голос в голове у Тамира. — Я прихожу отпустить всякого. Но кто отпустит меня?
Послушник смотрел на того, кто когда-то давно был магом, на того, кто породил Ходящих, и в груди разгорался гнев.
