Разоблачение - Эвангелина Андерсон
— Не после обычного секса, а только после связывающего секса, — передала она по новой связи. — Так воины Киндред привязывают своих женщин к себе на всю жизнь, и каждая ветвь Киндредов делает это по-разному. Блад-Киндреды должны укусить, Твин-Киндреды — взять женщину одновременно, Бист-Киндреды — использовать свой брачный узел… Я не знаю, как у Первых Киндредов, но у тебя, думаю, это связано с крыльями — когда мы занимались любовью, они были рядом со мной. Это дало нам гораздо более глубокую связь.
На его лице появились отголоски радости.
— Хочешь сказать, что это действительно так? Никто и никогда не сможет разлучить нас снова?
Надия кивнула, чувствуя, как его радость переливается через связь и наполняет ее сердце.
— Мы только что создали связь еще более глубокую и сильную, чем кровные узы, — сказала она ему. — Такую, которую может разрушить только смерть. Теперь мы будем вместе всегда.
— Я мог бы сказать тебе это и раньше, дорогая. — Он захватил ее губы в горячем, собственническом поцелуе. — Потому что больше никогда тебя не отпущу. Кстати… твой новый цвет глаз прекрасен. Даже лучше, чем первоначальный, если это возможно.
— Правда? — Надия приложила руку к щеке, как будто могла почувствовать новый цвет. — Какой он? На что похож? Мои глаза стали на тон светлее? — Она уверена, что так и должно быть — ее глаза уже были такого темно-синего цвета, что не могли стать темнее.
Но Раст покачал головой. Нахмурившись, он прикоснулся к ее щеке и пристально изучил глаза.
— Не то чтобы светлее, но они стали совсем другого цвета, — пробормотал он вслух. — Что-то вроде голубовато-зеленого.
— Сине-зеленый? Правда? — удивилась Надия. Из всех женщин Транк Прайм, которых она когда-либо знала, ни у одной из них глаза не меняли свой цвет. Обычно они просто светлели или темнели на пару тонов после того, как женщина лишалась девственности.
— Да… — Раст улыбнулся. — Если бы мне нужно было описать их, я бы сказал… это идеальная смесь твоего прежнего цвета глаз и моего нынешнего. Они прекрасны — напоминают мне морские глубины, — он посмотрел на нее с тревогой. — Все в порядке?
Надия трепетно улыбнулась ему.
— Да… более чем в порядке, — прошептала она, когда эмоции захлестнули ее. — Разве ты не видишь, Раст, я твоя. Я должна была быть твоей с самого начала, и теперь никто не может сказать иначе. Доказательства… все доказательства, которые нам когда-либо понадобятся, здесь, — она коснулась уголка своего глаза. — Прямо здесь.
Раст посмотрел на нее, недоумевая.
— Тогда почему ты плачешь?
— Потому что я так с-счастлива, — Надия фыркнула и попыталась взять себя в руки. — Прости, просто… я чувствую, что теперь принадлежу тебе. И это дает мне чувство безопасности, счастья и уверенности в том, что все правильно.
— О, милая, — Раст притянул ее к себе, и его перья зашуршали от этого движения. — Если ты принадлежишь мне, то я тоже принадлежу тебе, — заверил он ее грубым от эмоций голосом. — Я твой, ты моя, и ничто и никогда больше не встанет между нами — клянусь.
Надия крепко обняла его и уткнулась лицом в шею. Очередная волна эмоций захлестнула ее, и она разрыдалась, не в силах сдержаться. Когда слезы счастья капали из ее новых глаз, она поняла, что Раст был прав — они больше никогда не расстанутся.
Глава 34
Элиза проснулась со странным чувством, словно что-то забыла — что-то очень важное. Она оглядела небольшую комнату, в которой оказалась. В ней было уютно и тепло, но все же это явно больничная палата. Об этом свидетельствовали показатели ее жизнедеятельности над ее кроватью. Рядом с кроватью стоял стул — пустой стул. Элиза нахмурилась. Он не должен был быть пустым — в этом она уверена. Но кто должен был сидеть в нем? И в какой больнице она находилась?
Где она?
Ответ пришел почти сразу. Материнская станция. Материнская станция Киндредов. Но как она сюда попала?
На этот раз ответ не был таким быстрым и легким. Возникла пугающая пустота, от которой ее бросило в холодный пот. Затем медленно ее память начала возвращаться.
Она гуляла в парке в Сарасоте, в том самом, где стояла статуя «Безоговорочная капитуляция». Она была создана по старой фотографии времен Второй мировой войны, где моряк держал медсестру, перекинутую через его руку, и целовал ее до потери сознания.
«Хорошо, да, я помню это».
Она смотрела на статую и думала, что это одновременно романтично и нереально. Безоговорочная капитуляция, действительно. Как будто можно так полностью отдаться кому-то другому… Элиза знала, что не сможет. На этом пути ее ждали только боль и разочарование. Она еще в раннем детстве поняла, что нельзя полагаться ни на кого, кроме себя… Поняла это на собственном опыте… Нет, стоп. Не вспоминать это.
В ее сознании возникла картинка старинного банковского хранилища, с дверью из нержавеющей стали. Толстая, тяжелая — ничто не могло пройти сквозь нее. Или выйти.
«Оставь это в хранилище, — приказала она себе. — Не думай об этом сейчас».
Элиза кивнула сама себе. Да, некоторые вещи лучше оставить в хранилище. Теперь, что касается ее забытых воспоминаний — что произошло дальше?
«Я смотрела на статую. Думала о Джеймсе и о том, что мы с ним никогда бы так себя не вели. Как мы никогда бы…»
Она нахмурилась. Кто такой Джеймс? Имя показалось ей знакомым, но в голове не всплыло ни одного лица, которое можно было бы связать с ним. Вместо этого она увидела покрытого шрамами мужчину, у которого один глаз голубой, а другой — золотой. Прямо как у Бака.
Элиза улыбнулась. Бак, вспомнила она. Он был хорошим — не нужно убирать это воспоминание в хранилище. Ее отчим всегда жаловался, что он уродливый сукин сын, но Элиза не обращала внимания, как тот выглядит. Бак оберегал и защищал ее. До тех пор пока мог, во всяком случае…
Элиза покачала головой, воспоминания метались в ее голове, как кубики в чашке. Ей нужно вернуться в нормальное русло. Забыть пока о Баке и отчиме — это было далекое прошлое, древняя история. Вопрос в том, почему она смотрит на целующуюся статую и думает о незнакомом человеке? О ком-то по имени Джеймс?
Нет, главный вопрос в том, что произошло дальше?
Закрыв глаза, Элиза попыталась вспомнить.
«Терка для сыра. Такое ощущение, что все мое тело пропустили через терку для сыра — разорвали на сотню мелких кусочков. Затем меня снова
