Дмитрий Леонтьев - Бастион
Заслышав грузные, стремительные шаги князя, Екатерина отвернулась от окна, освещенного яркими всполохами фейерверков, и кивнула лакею:
— Прими, Петрович, у светлейшего, трость и шляпу.
Разнеженный на дворцовых харчах слуга, даже ахнул, едва не выронив небрежно брошенную ему треуголку.
— Это ж сколько, ты, друг любезный, на нее брильянтов понацепил? — удивленно вскинула тонкие брови императрица
— Один раз живем, — беспечно отмахнулся Потемкин. — А ты, матушка, почто в темноте сидишь?
— Тебя жду, — отшутилась Екатерина. — Как раньше... Помнишь еще?
Слуга принес канделябр, зажег свечи и удалился, бесшумно прикрыв за собой дверь.
Светлейший хмыкнул, единственным глазом рассматривая сидевшую в огромном кресле императрицу. Екатерина здорово сдала за эти годы. Потемкин знал, как сильно болели у нее распухшие ноги — на его фабрике изготовляли, специально для императрицы, чулки воистину невероятных размеров. От сидячего образа жизни, стройная когда-то «принцесса Фике» превратилась в бесформенную, заплывшую жиром старуху. Лишь глаза — умные, добрые, пронзительные, напоминали о ней — той, далекой, былой...
— Что смотришь, светлейший? Совсем в слюнявую жабу превратилась? А ведь была... была... Потому и свет не хотела зажигать.
— Я, тебя, матушка, вроде как всего полчаса назад при яснейшей иллюминации видел, аль запамятовала? — усмехнулся князь. — Да и за те четыре месяца, что я в Петербурге, нагляделся...
— То — другое, — вздохнула императрица. — Ты — мужчина, тебе не понять... По тебе-то, бабы, поди, до сих пор сохнут?
— Ну их к бесу, надоели! — Потемкин бросил взгляд в окно: — Как тебе праздник, матушка?
— Хорош. Сколько же ты за него выложил?
— Чуть менее пяти мильёнов, — довольно прищурил единственный глаз Потемкин.
Екатерина ахнула:
— Сколько?! Ах, князь, князь... А я-то, бедная, не знаю, где денег на государственные нужды раздобыть.
— Ну, о бедности твоей я наслышан, — со странными нотками в голосе сказал Потемкин. — И о подарках скромных...
Екатерина виновато улыбнулась. Князь подошел ближе, почти в упор, разглядывая ее. Четвертый месяц гостил он в Петербурге, но так и не мог понять: играет с ним императрица, или и впрямь время настолько коснулось когда-то остроумнейшей и блистательнейшей женщины мира. Хитрая, упрямая, целеустремленная, неизменно добивающаяся своего, и вдруг... Вот это... Потемкин ехал в Петербург исполненный решимости свернуть шею необычайно наглому и подловатому щенку, слишком много власти взявшему возле стареющей императрицы, но такого не ожидал даже он...
— Что ты все вглядываешься в меня? — спросила Екатерина. — Не узнаешь?
— Не узнаю, — глухо признался он. — Что с тобой, Катя?
— Как что? Неужто, сам не видишь? Стара я стала. Ты — и то седой, а я ведь куда постарше твоего буду. На кого оставить все? Сын — дурак, и даже не скрывает этого. Внук мал еще... Растащат все... Меня ведь уже сейчас все вокруг обмануть норовят. Думают — не замечаю... Да ты садись, светлейший, в ногах правды нет.
Потемкин, словно завороженный, опустился в кресло напротив.
— Боюсь не успеть, — честно сказала Екатерина. — Многое сделано, но еще больше сделать предстоит. На полдороге оставить — все начинания загубить. Одна надежда — на Сашеньку... Да еще на тебя. Ты муж мой перед Богом, ты не предашь.
— Только это одному Богу и ведомо, — горько усмехнулся он.
— Почему же? Документы я сохранила, их Безбородко надежно стережет. Свидетели еще живы. Перекусихина, Чертков, да и племянник твой... При необходимости, доказательств хватит. Только лучше бы без этого обойтись. Мы с тобой это уже обсуждали... Хочу в завещании тебя опекуном и наставником Сашиным сделать. Сдюжишь?
— Ты себя раньше времени не хорони, ты еще меня переживешь, — мягко сказал он, но на душе немного полегчало: не разрушить Зубову его начинаний. — Эх ты, «тридцать три несчастья»...
Екатерина улыбнулась, не разжимая губ (стеснялась пустоты на месте передних зубов). «Тридцать три несчастья»... Да, когда-то именно так звал ее Орлов. Молодая, суматошная, любительница всего нового и необычного, она словно притягивала к себе всевозможные беды. То и дело несли юную принцессу кони, с завидной периодичностью горели и даже обрушивались дома, в которых она останавливалась на ночлег, рассыпались мосты, по которым она проезжала, а уж кареты ее и вовсе бились, как бокалы на хмельном пиру. Но... Бог миловал, и вспоминать о той поре теперь было даже как-то... забавно.
— Да, наделали мы в свое время дел, — кивнула она. — Есть что вспомнить. Другим и трех жизней не хватит.
— А могли бы жить, как люди...
— Не могли, — ласково возразила она. — Судьба такая, Гришенька.
— Да уж, судьба... Все не как у людей. Дети, как стыд, по углам запрятаны. Всю жизнь рядом, но не вместе...
— Вот так и знала, что ты лаяться приехал, — вздохнула она. — Сколько уж раз умоляла тебя, батенька, взыскай ты, Христа ради, способ, что б мы никогда не ссорились... Ни к чему все это... А ты знаешь, что твой дворец в Европе одним из лучших признали? Шедевр, говорят...
— Ты мне, матушка, зубы не заговаривай! Я тебе не Дидро.
— А что же ты услышать хочешь?
— Что мерзавец этот, коего ты с головы до пят золотом осыпала, хоть в дела мои лапами своими грязными лезть не будет! Воли он со своими братцами взял больно много! Тебе Орловых мало было?
— Светлейший! — выпрямилась в кресле императрица. — Я ведь и рассердиться могу! То, что тебе Безбородко в камзол плачется — не секрет. Он и от Мамонова слезами заливался, что ж мне теперь, у вас разрешения на свои симпатии спрашивать?
— А и надо бы! — рявкнул Потемкин, вскакивая с кресла. — Так как симпатии твои, почему-то завсегда с делами государственными переплетаются!
— Платоша — умный мальчик, — упрямо сказала Екатерина. — Это мой самый способный ученик. Ему бы знаний побольше… но это со временем придет.
Потемкин хотел ответить, но лишь вздохнул, и устало махнул рукой. К чести своей, Екатерина никогда не отзывалась дурно о своих фаворитах, награждая их какими-то несуществующими талантами и добродетелями. Но Зубов был опасен. Опасен, как и любой деятельный и завистливый дурак. Однако, объяснить это сейчас императрице было попросту невозможно.
— Ну, что ты, право слово, князь, — примирительным тоном сказала Екатерина. — Ни к чему все это... Я тебе говорила и сейчас повторю, что в моей жизни ты — единственный. Первый раз я не по своей воле замуж вышла. Чего хлебнуть довелось — про то тебе ведомо... Гришка... Тот не столько страсти другом был, сколько — скуке и страху. Да что я рассказываю? Сам все знаешь...
