Ева Никольская - Достать василиска!
Катарина
Забравшись с ногами на деревянную скамью, я тихо всхлипывала вот уже часа три. Спать не хотелось совершенно — за день на крыше экспресса выспалась впрок, а вот оплакать разбившиеся надежды и свою горькую судьбу сам черт велел. Охранник, до моего поступления дремавший на посту, сначала пытался успокоить расстроенную узницу и даже бутербродом с копченой колбасой поделился, но ничего не помогало. Потом старичок начал ругаться, угрожал мне плетью, а когда, вконец умаявшись, понял, что все его попытки лишь усугубляют ситуацию, принес мне целую пачку бумажных салфеток и потребовал ныть потише, чтобы не мешала отдыхать остальным. Так как соседние камеры, не считая той, что напротив, были совершенно пусты, я сделала вывод, что мешаю конкретно ему, но все равно честно постаралась плакать беззвучно, однако предательские всхлипы нет-нет да и прорывались.
Арестантов в блоке предварительного заключения сегодня было двое: я и лохматый чесун, чьей компанией, помнится, угрожал мне стражник. Забившаяся в угол нечисть походила на сильно заросшего гнома и торчала здесь уже неделю, распугивая народ возможностью подхватить чесотку. Судя по тому, что, кроме нас, здесь был только старик-охранник, разгон нарушителей закона у чесуна процветал. Небось стражи ему за помощь еще и приплачивали, чтобы между перспективой жутко чесаться несколько месяцев и возможностью сразу признаться во всех грехах и не мучиться задержанные выбирали второе.
— Не реви, сказал! Вот ведь… баба! — Последнее слово тщедушный с виду дедок произнес как самое неприличное ругательство.
— Н-не могу-у-у, — заикаясь, ответила ему. — Он-ни сами текут.
— А ты спой, — предложил старик и, зевнув, добавил: — Колыбельную. Помогает успокоиться.
— А с-слуха н-нету если? — на всякий случай уточнила я, а то вдруг после песнопений он меня точно плетью отходит, за злостное нарушение порядка и надругательство над его музыкальными предпочтениями.
— Да лучше так, чем бабская истерика! — в сердцах махнул рукой охранник.
И мне почему-то подумалось, что он просто не умеет со своими домашними женщинами справляться, особенно когда те в расстроенных чувствах. Оттого и злится, перенося личные проблемы на бедную несчастную арестантку. На нарах в камере напротив завозился чесун, и в темном углу сверкнули три его глаза. Тоже, что ли, бесплатный концерт решил послушать? Зря! Я петь, конечно, люблю, но не умею. Во всяком случае, именно так говорила, нарочито морщась, госпожа Танис, когда заставала меня за этим творческим занятием.
— Пой! — командным голосом рявкнул старичок, и я, подпрыгнув на скамье и выронив очередной бумажный платочек, заголосила с перепуга:
— Мертвяки круго-о-ом… ик! Кладбище дрожит. В склепе за угло-о-ом… ик! Некромант лежит…
— Хватит! — оборвал седовласый слушатель, а я, в последний раз икнув, заткнулась.
— Говорила же, ч-что слуха не-э-эту! — Слезы полились с новой силой, и провальное выступление тому лишь поспособствовало.
Охранник встал, налил из прозрачного графина воды в стакан и принес мне.
— Все у тебя есть, — вздохнув, сказал он, глядя, как я пью.
Зубы то и дело стучали о стеклянный край, так как руки, сжимавшие стакан, дрожали. Прохладная ключевая вода приятно холодила горло, прогоняя икоту. И мне становилось легче. Допив, я протянула дедушке пустой сосуд и от чистого сердца поблагодарила.
— Ну а теперь заново пой, — потребовал охранник, подмигнув мне. — Охота же узнать, что там с некромантом сталось.
— Пой, пой, — скрипучим голосом поддержал его чесун. — Хорошо пошло-о-о, — мигнув всем набором глаз, сообщил он.
И, ободренная, я снова запела. С чувством, с душой. Подперев кулачком щеку и задумчиво глядя вдаль. Ну ладно, не вдаль, а на пучеглазую нечисть в камере напротив, но это все такие мелочи, когда вдохновение нахлынуло.
Мертвяки круго-о-ом.Кладбище дрожит,В склепе за угло-о-омНекромант лежит.
И, набравшись си-и-ил,Чуя смертный час,Ведьме с топоро-о-омОтдал он наказ:
Зомбяков вон те-э-эхПодпали огнем,И умертви-я-а-аЗаруби-и-и потом.
А затем беги-и-иВдоль стены глухой,Под ноги смотри-и-и —И уйдешь живой…
Чесун самозабвенно подвывал, охранник вздыхал, почесывая свой седой затылок, а я пела и чувствовала, что эта песнетерапия действительно работает. Слезы высохли, взгляд прояснился, и голос, которого стеснялась многие годы, казалось, стал чище, сильнее, увереннее. Не идеальный, конечно, но и не такой уж кошмарный, как думалось раньше. Когда я замолчала, в блоке предварительного задержания повисла тишина. Не гнетущая, нет. А какая-то… приятная даже. Ночь, песня, мы втроем — почти дружеские посиделки, если закрыть глаза на решетки.
— Хорошая колыбельная, — усмехнулся дедок, подкрутив свои роскошные усы.
— Хор-р-рошая, — согласно проурчала нечисть.
— А мне правда полегчало, — призналась я, благодарно взглянув на охранника. — Спасибо вам.
Тот снова усмехнулся и, развалившись в кресле, задумчиво посмотрел на меня.
— Тебя как сюда занесло-то, ведьма Катарина? — спросил по-доброму, без издевки или ехидства.
И я, помедлив всего пару секунд, все ему выложила. Просто потому, что с хорошим человеком ничем поделиться не жалко, а еще очень уж хотелось выговориться. Охранник слушал, качал головой, изредка задавал какие-то вопросы и пил стакан за стаканом, постепенно опустошая графин.
— Да уж, девка, не повезло тебе, — подтвердил старик то, что я и так знала. Мы синхронно вздохнули, причем все втроем. Чесун тоже слушал и тоже сочувствовал, выражая это в коротких, но выразительных восклицаниях: «Вот стер-р-рва!», «Вот поганец!» и «Вот же невезуха-а-а!».
— Кроме штрафа за безбилетный проезд тебе еще и сопротивление при аресте с побегом приписали — леший наш на тебе зло сорвал за гнев градоначальника. Так что будешь сидеть на нарах дней тридцать, если залог не внесут или кто-нибудь достаточно уважаемый не возьмет тебя на поруки.
— Да кому я нужна-то? — Снова стало так грустно, что сердце сжалось, но слезы на этот раз удержать я все же смогла.
— Сирота, что ль? — сочувственно спросил охранник.
— Нет, но…
— Ну так пиши письмо родным, я утром отправлю с голубиной почтой им весточку, — обрадовался он. — Приедут, заберут тебя. И сидеть в тюрьме не придется.
— Да лучше уж я посижу, — проворчала, потупившись.
— Не понял, — честно признался дедок.
