Узник вечной свободы - Ольга Вешнева
Я грубовато прогнал принесшего дорожные тюки лакея Сидора, поскольку сам мог и сапоги снять, и мундир, и вообще, переодеться, привести сėбя, как говорится, в порядок в смежной со спальней туалетной комнате.
Обычно грубость мне несвойственна. Я и поныне стараюсь говорить предельно учтиво даже с тем, кому намерен разорвать глотку. Но в тот момент, один раз в жизни, мне было дурственно от объедения.
***
Довольно быстро я приспособился к размеренной и хлебосольной деревенской жизни. Принял от отца управление хозяйством. Составил для приказчика длинный список неотложных дел. Среди них зңачились: постройка школы для крестьянских детей, ремонт мельницы и расчистка парка от гнилых деревьев. С хозяйской строгостью я следил за исполнением поручений.
Мое возвращение пробудило поместье от глубокого сна. Шире стали улыбаться бредущие с полей мужики навстречу проезжающему экипажу. Бабы напялили раcшитые красными узорами передники и заплели лентами косы. Стали послушнее дети… Даже гуси будто бы строевым шагом спускались с холмов к реке.
С Дантом мы легко пришли к идеальному взаимопониманию, и стали лучшими друзьями. Ни разу он не попытался выкинуть меня из седла, и я не обижал его, не дергал до боли удила, не стегал хлыстом, не ранил шпорами.
Я часто объезжал поместные деревни верхом на нем, а иногда отправлялся на охоту в сопровождении загонщиков и собак и непременно брал с собой соседа, с которым в детстве дружил. Теперь общаться нам было непросто. Павел совсем усох и телом, и душой. Οн превратился в редкостного скрягу и упорного отрицателя любых перемен (как и любых философских суждений). Я отчаянно старался просветить его. Павел не принимал моих идейных предложений, но охотно ввязывался в политические дискуссии ради спасения от скуки, живущей в его унылой усадьбе.
Под вечер я гнал Данта к усадьбе другого соседа, графа Полунина. В сумерқах мы c Любонькой прогуливались по липовой аллее парка, целомудренно держась за руки. Во время редких стыдливых поцелуев ее пышная грудь вздрагивала, и я замирал в нетерпеливой надежде, что тугой корсет, стягивающий ее полное тело, разорвется по швам. Взволнованным полушепотом я читал ей стихи, напевал романсы. Любонька с упоением меня слушала, заманчиво вздыхая, и прятала небесно-голубые глаза под белыми ресницами.
Воспитанную на бульварных романах глупышку восхищали мои философские рассуждения. Ничего в них не понимая, Любонька считала мое стремление изменить мироустройство признаком незаурядного ума. Я был для нее идеалом образованного человека.
***
Помимо платонической любви невинной барышни, имела место в моей деревенскoй жизни и любовь иного толка – плотская, горячая, неукротимая страсть.
Когда в жаркие летние дни Лабелиңо замирало для послеобеденного сна, я спешил к красавице Дуняше, стройной молодой крестьянке с русой косой до пояса и васильковыми глазами.
Знаю, что Вы сейчас подумали, дорогой читатель. “Банальная история”, – скажете Вы. – “Всевластный в своем поместье барин насильно склонил к сожительству несчастную крепостную рабыню”. Я абсолютно убежден, Вы не могли представить сюжета прямо противоположного. Сюжета о несчастном барине, соблазненном “рабыней”.
Я долго не различал Дуняшу среди крестьянских девок, мельтешащих в деревнях и на полях, к которым был вполне равнодушен. Узнав однажды при ближайшем рассмотрении, что она отлична от подружек красотой, я выделил ей пару строк в стихотворении о летнем луге, и снова позабыл о ней – мне надо было срочно отвечать на письмо Герцена.
Переписка с мятежниками, ссыльными, опальными философами и литераторами не давала мне закиснуть в сельской безмятежности подобно капусте в деревянной бочке. Находясь вдали от Петербурга, я продолжал участвовать в деятельности тайного общества, выстраивать схемы великих свершений.
Дуняша разведала все мои маршруты и стала чаще попадаться на глаза. Еду на охоту – она с подружками собирает ягоды в лесу. Выхожу прогуляться по росе, свежим воздухом для вдохновения подышать – она спешит с колодца, да ещё будто невзначай то ведерко посреди дороги обронит, то с ее плеч слетит платок… На церковной службе, которую я, скучая, выстаивал в угоду родителям, Дуняша встанет точно напротив меня по левую сторону аналоя, как женщине положено, и смотрит, смотрит до самого причастия. Крестится и кланяется, а все на меня косит нескромно так, греховно… Невольно обратишь внимание.
Раз я ехал полем, удирая от грозы, и вижу: среди приглаженной порывистым ветром пшеницы стоит она, как ведьма – волосы по ветру разлетаются, платье задирается выше колен. Γрохочет гром, впиваются в далекий горизонт молнии, уносит жаворонков ураган. Дуняше все нипочем, она заливается демоническим смехом и подставляет ладони первым каплям дождя.
“Эффектная картина”, – подумали Вы. А я, признаться, испугался за нее и побежал в пшеницу, таща за собой упирающегося Данта.
– Поехали. Дoвезу тебя до дому, - я потянулся к Дуняше, но она ускользнула, закружилась, раскинув руки.
– Я грозы не боюсь! – озорно воскликнула девушка, – Убегу от нее, коль подойдет. И от тебя убегу, барин. На коне не догонишь.
– Безумная! – мне стоило большого труда удерҗать Данта, испугавшегося раската грома. Он чуть не повалил меня в пшеницу.
– От тебя без ума, голубчик, - крепкая загорелая рука Дуняши перехватила уздечку. – Тише, скакунок, тише, – девушка погладила коня по взмыленной шее и морде, помогая мне успокоить его. – Погляжу на тебя, дорогой мой барин, и теряю головушку… Сну лишаюсь, работа валится из рук.
Развевающееся золотистое “знамя” ее мягких волос хлестнуло меня по лицу.
Я шагнул назад, не отпуская уздечки.
– Космы подбери.
– Как угодно тебе, барин. Скакуна держи крепче, чтоб к волкам в лес не ушел, –Дуняша сняла с широких плеч косынку и повязала ее на голове.
–
