Елена Силкина - Таминко

Лилати-Лолита что-то буркнула, выпустила плечо Мэри, подбежала к окну и быстро выскочила наружу.

— Меня зовут Ти-ко-ва-на, я из совета матерей, — представилась пожилая тэнноми с удлинённым спокойным лицом. — Послушай меня внимательно. Ты действительно должна уйти отсюда, и я сейчас тебе объясню, почему, объясню без крика и угроз. Ты всё поймёшь и согласишься, что так надо, так будет лучше всего…

Таминко быстро шёл, почти бежал по улице. Он вскоре понял, что то, чем его отвлекли, не являлось таким уж срочным, понял тогда, когда прошло некоторое время. И почувствовал беспокойство. Опасности не ощущалось, но в его доме определённо что-то происходило, прикрытое от него. Так умел на сегодняшний день, кроме него, только один тэнноми. Одна.

Наджима и Хеджека не выглядели виноватыми, но дверь оказалась незапертой, а в доме он обнаружил не ту, которую ожидал там найти.

— Ти-ко-ва-на, что ты здесь делаешь? Где Ма-и-ре?

— Она ушла. Подожди, не ходи за ней! Она ушла совсем, но так надо! Этой белой девушки, которая тебе так понравилась, не существует! Её личность сделала я, чтобы в один особый день она тебя спасла! Все мелкие симпатии и склонности, из которых состоит общее целое, все убеждения и принципы, все чувства, составляющие суть человека, внушила ей я. Теперь она выполнила свою задачу, и я сняла с неё всё. Нет у неё на самом деле ни интернационализма, ни любви к тебе! Теперь она — обычная белая девчонка, которая презирает и ненавидит нас! Не нужна тебе такая, ты сам её возненавидишь, когда узнаешь лучше! Не ходи за ней!

Таминко несколько секунд смотрел на неё.

— Ты сказала всё это ей? Она поэтому ушла? — очень спокойно спросил он.

Старая женщина кивнула и даже осмелилась ободряюще улыбнуться, не поняв выражения лица молодого тэнноми, который годился ей в правнуки.

— Ты должна была сказать это мне. И тогда я бы решил, — всё так же спокойно сказал Таминко, и ей впервые за долгую жизнь стало страшно. — Но я и так решу. Женщина, я тебе доверял. Ключи оставишь при входе.

Он выбежал наружу и бросился к своей машине, припаркованной во дворе.

Сказать — он очень спешил, это ничего не сказать.

Ну, Ти-ко-ва-на… Сказать такое девочке, впечатлительной, восторженной максималистке… Словами можно и убить. Ма-и-ре — сильная. Надо думать о том, что он ещё не опоздал. Чтобы не привлечь необратимый исход, не запрограммировать… Он выжимал из своей машины всё возможное и невозможное, а сам уже мысленно находился там, вместе с ней, вокруг неё…

Сказать — он очень спешил, это ничего не сказать. Но долго ехать и не понадобилось. Далеко ли могла уйти пешком девушка, которая всё ещё не очень хорошо себя чувствовала, которую шатало и мотало во все стороны, словно пьяную? К тому же она и не шла долго, села у обочины и уставилась куда-то перед собой невидящими глазами.

Она не плакала, просто сидела на земле, обняв руками колени, не с силой, а спокойно, как учил Таминко, и думала, или полагала, что думает. Есть ли у неё вообще свои мысли? Как может выжить и жить дальше человек, которому заявили (и это правда, поскольку есть доказательства), что у него нет личности? Вот просто нет, от слова «совсем». Где, в чём найти опору, которой тоже нет? И кто в состоянии что-либо подсказать? Сама себе ответила — никто. А главное — то, что она такая ему не нужна, Тикована права.

Личность можно выстроить заново, если её нет, выстроить самому. Но как, из чего? И где взять силы? Надо уйти куда-нибудь, где можно подумать, где никто не помешает. Впрочем, как и не поможет. Но тут в любом случае никто не поможет, большинство людей ни с чем подобным и близко не сталкивалось, и не верит во всякие метафизические материи, а, соответственно, и не разбирается в них… Личность можно выстроить заново, с нуля. Но зачем? Ведь главное — то, что она такая ему не нужна, Тикована права.

Не лучше ли покончить со всем разом? Он-то спокойно проживёт без неё, а вот она без него жить не сможет. И главное — то, что она такая ему не нужна, Тикована права.

Мысли вдруг прервали свой панический бег по кругу, притормозили и оцепенели…

Он увидел её на расстоянии, остановил машину поодаль и пошёл пешком, а потом присел рядом на землю и спокойно заглянул ей в лицо. Хотя на самом деле ему хотелось схватить её в охапку, прижать к себе и убедиться, что она живая и относительно в здравом рассудке.

Она его не заметила, она сейчас никого не заметила бы. Тёмные длинные волосы, спадая вдоль щёк, подчёркивали гордый, тонкий, горбоносый профиль. Похожий на индейский — в стереотипном представлении. Характер у неё тоже похож на индейский.

Он услышал, как она пробормотала себе под нос, упрямо и вызывающе:

— Всё равно это всё моё, и отношение ко всем, и отношение к нему, я же согласилась со всем этим, значит, моё. И интернационализм — мой, и любовь — моя…

Он услышал это и улыбнулся. Сильная девочка, упрямая, яростная. Сама себя начала вытаскивать вполне успешно, а он поможет этому. Однако то, что она проговорила дальше, ему не понравилось.

— Но я не нужна ему такая, Ти-ко-ва-на целиком и полностью права, ему нужна умная и сильная, чтобы бороться, а я тут почти с ума сошла…

— Ма-и-ре!

Она, наконец, заметила его, повернула голову, но посмотрела сквозь, погружённая в себя и по инерции не торопящаяся вынырнуть.

— Мэри!

Она осознала, кто перед ней, и слабо улыбнулась.

— Я — такая же Мэри, как ты — Томас. Я не Мэри и не Крафтон, меня зовут Марина Кравцова, я — эмигрантка и дочь эмигрантов, из Москвы…

— О Москве знаю, услышал впервые давно ещё, когда федералы приложили нас её агентами.

— А теперь выяснилось, что я — никто. Ти-ко-ва-на права, не нужна я тебе такая.

Она старательно выговорила тэнномское имя раздельно по слогам, как полагается. Ей, конечно, удобнее было бы произносить слитно, да и отрывистая речь в быстром темпе поневоле выглядит плавной, не так ли…

— Тикована не соврала ни в чём, я вспомнила её, как она и сказала. Я видела её…

— Расскажи мне, что ты вспомнила. Когда это было?

— Лет пять назад. Я увидела её тогда в первый раз. Я только что достаточно хорошо выучила английский, и мать с отчимом разрешили мне жить одной, сказали, что мне пора устраивать свою личную жизнь.

— Сколько лет тебе было?

— Двадцать.

— Почему же ты до сих пор не выходила замуж, такая красивая?

— Не сказать, что я не пыталась. Но всё как-то не совпадало, тому, кто нравился мне, не нравилась я, и наоборот. Скорей всего, я стала бояться привязанностей — с тех пор, как мать с отцом развелись. Я пыталась понять, что мне делать, много думала над этим…