Бет Рэвис - Через вселенную
Труба кончается примерно в семи футах от пола. На секунду я зависаю в воздухе на конце трубы, а потом в ухе раздается «бип, бип-бип» — вай-ком подключается к системе управления гравитацией, и я падаю на небольшую металлическую платформу прямо под трубой. Спрыгиваю с платформы и направляюсь по одной из главных дорог уровня фермеров. Пройдя всего несколько ярдов, оказываюсь у высокого кирпичного здания — это и есть Регистратека, а дальше, за ней, располагается Больница.
Подходя к дверям, я размышляю о том, как изменилась моя жизнь за эти три года. До тринадцати лет я жил на нижнем уровне, переезжая из семьи в семью. С самых ранних лет было понятно, что мне здесь не прижиться. Прежде всего потому, что все вокруг думали только о том, что я — Старший. Они буквально пылинки с меня сдували — наверное, потому, что тот Старший умер так внезапно. Но дело не только в этом… Мы просто слишком разные. Фермеры думают по-другому. Меня всегда удивляло, какими счастливыми, довольными работой на полях и на фермах они выглядят. Казалось, они вообще не чувствуют, как давят стены корабля, как возмутительно медленно течет время. Только на тринадцатом году жизни, после переезда в Больницу, знакомства с Харли, разговоров с Доком и, в конце концов, с переездом на верхний уровень я смог радоваться жизни на «Годспиде». Она даже начала приносить мне удовольствие.
Я не всегда согласен со Старейшиной, и его гонор, которому он дает волю лишь на уровне хранителей, порой пугает меня до чертиков, но я всегда буду обожать его за то, что он забрал меня от этой отупляющей фермерской рутины.
Взлетаю по ступеням к массивным коричневым дверям, выкрашенным под дерево. Регистратека всегда казалась мне чересчур большой, но Старейшина говорит, что почти всем остальным на «Годспиде» она, наоборот, кажется слишком маленькой. Наверное, потому что я всегда хожу туда один, ну, или со Старейшиной. А других водят туда только вместе с остальными ровесниками, еще в детстве, в школьные годы. Я не учился в школе, потому что на корабле нет ни одного человека моего возраста. Меня всему учит Старейшина.
Он наблюдает за тем, как я поднимаюсь по ступеням. Не сам он, конечно — всего лишь портрет, написанный еще до моего рождения, когда Старейшина был примерно в возрасте Дока. Картина очень большая — размером где-то с половину двери — и висит в неглубокой нише у входа.
Однажды портрет снимут отсюда и повесят пылиться где-нибудь в Регистратеке, рядом с портретами остальных Старейшин.
А здесь, сосредоточенно оглядывая свое крошечное царство, будет висеть мой портрет.
Человек с портрета смотрит поверх меня, поверх ступеней Регистратеки, охватывая взглядом поля и, вдалеке, Город — нагромождение устремленных ввысь крашеных металлических ящиков, в которых живет большинство фермеров и корабельщиков. Художник придал глазам Старейшины выражение такой доброты, какой я никогда не замечал на его морщинистом лице, а губам — мягкий изгиб, веселый, даже лукавый. Или нет. По-моему, я слишком много вижу в этой картине. Этот Старейшина — не тот человек, которого я знаю. На этого я бы смотрел и равнялся как на командира. Не такого командира, чья власть — в страхе, а такого, кто слушает своих людей, интересуется их мнением, дает им развернуться. У нас обоих тонкий нос, высокие скулы, смуглая кожа, но в глазах этого Старейшины читается властность, в наклоне подбородка — решительность, в осанке — сила. Мне всего этого еще не хватает, а настоящий Старейшина развил и усовершенствовал эти качества, как охотник оттачивает лезвие ножа.
Оборачиваюсь, чтобы проследить за взглядом Старейшины, но мне точно не удастся увидеть «Годспид» так, как видит он. Нарисованный Старейшина счастлив править — это счастье излучает даже масляная краска. Я прямо вижу, как писали эту картину. Поспорить готов: Старейшина стоял прямо здесь, где я сейчас стою, и глядел поверх ступеней. Художник стоял на газоне — естественно, смотря на Старейшину снизу вверх — и покрывал холст мощными, широкими мазками. Глядя на «Годспид», как я гляжу сейчас, Старейшина видел все то же, что вижу я: этаж корабля, сконструированный по схеме округа в Америке, на Сол-Земле, но в миниатюре, заключенный в пузыре корабельных стен. С одной стороны громоздится Город, опутанный ровной сеткой прямых, аккуратных улиц, каждый квартал которого заполнен железными трейлерами, в которых живут и работают люди. В одном квартале — ткачи (в том числе родители моего друга Харли), в другом — красильщики, в третьем — прядильщики, в четвертом — портные. Три квартала отведены под пищевую промышленность: там люди, которые консервируют, сушат и замораживают продукты. Два квартала — для мясников. В четырех кварталах живут ученые и механики, работающие уровнем выше. Люди в каждой семье поколение за поколением рождаются, растут и до самой смерти трудятся в одном и том же квартале, в одном и том же Городе, на одном и; том же корабле.
Думал ли об этом Старейшина, пока позировал для портрета? Восхищенно ли смотрел он на Город и слаженную работу его шестеренок, четкую планировку, стабильное производство?
Или видел то же, что вижу я: людей, расфасованных по трейлерам, которые расфасованы по кварталам, а те, в свою очередь, по районам, плотно упакованным в металлические стены корабля?
Нет. Старейшина никогда не думал о «Годспиде» как о ящике. Никогда Город не казался ему клеткой. Это можно прочесть в его глазах на портрете, в том, как он смотрит на улицы Города — словно всемогущий властелин. Потому что это в самом деле так.
Даже здесь, среди полей, пастбищ и ферм, раскинувшихся от порога Регистратеки до самой дальней стены, даже здесь никуда не скрыться от клеток. Каждое поле, пастбище, каждый надел — все четко поделено на участки, измерено века назад, еще на Сол-Земле, еще до отправления. Участки эти разной площади, но все квадратные, все тщательно отмерены. Холмы на пастбищах — все одного размера — представляют собой симметричные островки травы, ведь овцам и козам все равно, они не понимают, что их холмы — рукотворны, что это всего лишь четко расставленные горки грязи и компоста.
Мне знаком ландшафт Сол-Земли — по видео и по картам. Она не делилась на идеально ровные квадратики. Даже в огромных, похожих на сети города были аллеи и переулки. На полях стояли изгороди, но они не были идеально прямыми — они обегали вокруг деревьев, поворачивали под странными углами, чтобы миновать ручей или обогнуть пруд. Холмы не располагались ровными рядами.
Глядя на здешние холмы, я вижу фальшивку, жалкую имитацию земных полей.
Наверняка, позируя для портрета, Старейшина упивался тем самым, что мне так ненавистно в жизни на корабле: идеальной симметрией.
